Натопить пожарче баню, встать ногами на банный веник и произнести следующий заговор:

«Выйду я, раба Божия (имя), из жаркой бани, встану я, раба Божия (имя), белыми ногами на веник распаренный, дуну, плюну в четыре стороны, в четыре ветра буйных, кликну из поля чистого четырех молодцев, четырех братьев, четырех птиц долгоносых, остроносых, с носами коваными. Ты, белый кречет, птица остроносая, острый нож и острое копье, ты лети-полети прочь из чистого поля, ты полети, белый кречет, к рабу Божиему (имя), сядь на его белую грудь, на сердце ретивое и порежь его белую грудь тем острым ножом, ты коли его сердце ретивое тем острым копьем, вынь из его сердца ретивого, из груди белой, из печени черной, из кровушки алой тоску-кручину, печаль лютую; ты полети, белый кречет, и снеси всю тоску-кручину и печаль лютую, но в море-океан не опусти, на землю сырую не урони, на стуже не вызноби, на ветрах не иссуши, на солнце горячем не зажарь; а неси ты, белый кречет, ту тоску-кручину, всю сухоту, всю юноту до раба Божиего, доброго молодца (имя); где его видеть, где его слышать, в чистом поле ли, на улице ли, при расставанье или в пути-дороге, в бане жаркой, за столом обеденным, в светлице или за околицей, за кушаньями медвяными, в мягкой постели, при крепком сне, сядь, белый кречет, на белую грудь раба Божиего (имя), на его ретивое сердце, режь ножом острым его белую грудь, коли копьем длинным сердце ретивое, всели в кровушку алую тоску-кручину, всю сухоту, всю маету, всю юноту в его хоть, в его плоть, в семьдесят жил, в семьдесят поджилков, в семьдесят суставов, в семьдесят подсуставов, в голову буйную, в лицо белое, в брови черные, в красу молодецкую, в уста сахарные. Пусть раб Божий, молодец (имя), чах чахотой, тосковал тоской, печалился печалью в день при солнце, в ночь при луне, при новом месяце, при перекрое месяца, при старом месяце, на утренней заре, на вечерней заре, во всякую минуту, во всякий час, во всякий день».

«Как месяц май мается, так пусть и раб Божий (имя), мается в тоске по мне, рабе Божией (имя). Не смог бы он, раб Божий (имя), ту тоску по мне, рабе Божией (имя), ни переходить, ни заспать, ни заесть, ни запить, ни словом замолвить отныне и вовек, чтобы не смог он, раб Божий (имя), без меня, рабы Божией (имя), ни быть, ни жить, ни пить, ни есть всякий час и всякий день, ни на новый месяц, ни на перекрое месяца, ни на старый месяц. Как месяц май мается, так и рабу Божиему (имя) маяться по мне, рабе Божией (имя), вовек, каждый день и каждый час. Слово мое крепко. Это слово мое наговоренное, договоренное, переговоренное, а которое осталось, берите, мое слово острее ножа острого, острее копья длинного, острее стрелы каленой, быстрее сокола, звонче воды студеной. Моему заговору есть слово ключевое, а ключ тот и замок, им отпираемый, в рыбине сокрыты, а рыбина та в море-океане ходит. Никому той рыбины не поймать, ключа не доставать, замка не отпирать, слово мое не разрушить. Отныне и вовек, аминь, аминь, аминь».

«Как пойду я, раба Божия (имя), за околицу, выйду в чистое поле, просторное, широкое, а в поле том чистом стоит дуб вековечный, а на дубе том вековечном сидит птица-кречет. Подойду я, раба Божия (имя), к тому кречету белому, поклонюсь низко и скажу такие слова: «Ты, кречет белый, полети в чистое поле, за синее море, за высокие горы, за непроходимые леса, за дремучий бор, за болото топкое; ты обратись, белый кречет, к силе окаянной, чтобы она, сила окаянная, даровала помощь свою, чтобы пойти в терем высокий, расписной, в светлицу молодца, раба Божиего (имя). Ты сядь, белый кречет, на белую грудь доброго молодца, раба (имя), на сердце его ретивое, на печень его черную; ты прикажи, белый кречет, рабу Божиему (имя), чтобы не мог без меня, рабы Божией (имя), ни быть, ни жить, ни есть, ни пить, ни спать, ни дневать».

«Спряталась в поле просторном, поле широком, поле зеленом тоска-кручина злая-злющая, ведьма недобрая, печаль тяжелая, как доска дубовая, как стена каменная; силы бы набраться да поднять ту тоску-кручину злую-злющую, да набросить ее на молодца, раба Божиего (имя), чтобы он, раб Божий (имя), тосковал по мне, рабе Божией (имя), чтобы он, раб Божий (имя), горевал по мне, рабе Божией (имя), чтобы он, раб Божий (имя), печалился по мне, рабе Божией (имя), чтобы он, раб Божий (имя), любовался лишь одной мной, рабой Божией (имя); чтобы глядел – не нагляделся, смотрел – не насмотрелся, прощался – не напрощался, а стала я, раба Божия (имя), для него, раба Божиего (имя), ярче красного солнышка, яснее прекрасной луны, светлее частых звездочек, молоком матери родной, крепким плечом батюшки родного, веником хлестким в бане, пламенем жарким в буране. Пусть станет раб Божий (имя) мой отныне и на весь век. Слово мое крепко и надежно; в целом мире нет такого человека, нет такой животины, нет силы, которая смогла бы мой заговор разрушить, снять, унять, отогнать; образ мой прекрасный в его сердце потушить, мысли обо мне развеять. Ни Сатане черному, ни батюшке праведному, ни колдуну, ни колдунье, ни кудеснику, ни кудеснице, ни чудеснику, ни чудеснице, ни ведуну, ни ведунье заговор мой не снять, не нарушить. Ой ты, тоска-кручина тяжелая, злющая; ты веди ко мне, рабе Божией (имя), доброго молодца, раба Божиего (имя), прямой дороженькой. Аминь, аминь, аминь».

«В далеком море-океане, на славном острове Буяне сидит тоска-кручина, бьется тоска-кручина, убивается тоска-кручина, с доски в воду морскую, из воды морской в полымя огненное, из полымя огненного выбегал ведьмак, вопил: «Павушка Романей, беги скорей, дуй рабе Божией (имя) в уста сахарные, алые, в зубы белые, в ее кости и пакости, в сердце горячее, ретивое, в печень черную, в тело белое, чтобы раба Божия (имя) затосковала, тосковала всякую минуту, всякий час, всякий день, по полуночам, по полудням, пила – не запила, ела – не заела, спала – не заспала, а тоской тосковала, чтобы я, раб Божий (имя), ей был милее чужого молодца, лучше батюшки родного, лучше матушки родимой, лучше роду-племени. Слово мое крепко. Запираю заговор мой семью крепкими замками, семьюдесятью крепкими цепями, а ключи бросаю на дно глубокого моря-океана, под камень Алатырь. Кто мудрее меня найдется, кто перетаскает весь песок со дна морского и достанет тот ключ, разгонит тоску девичью по мне, доброму молодцу».

«Наполнена земля дивности и чар. На море-океане, на славном острове Буяне стоит белый камень Алатырь, на вершине того камня Алатыря поставлена огнепалимая баня, в той бане положена разжигаемая доска, а на ту доску – еще тридцать три тоски-кручины. Мечутся они в светлице меж огня-полымя банного, кидаются-бросаются из стороны в сторону, из угла в угол, из стены в стену, с пола до потолка, а оттуда во все края, по всем путям-дороженькам, аером и воздухом. Кидайтесь, тоски-кручины, мечитесь, тоски-кручины, в буйную голову девицы красной, в лик ее прекрасный, в тыл, в очи ясные, в ум-разум, в хотенье и волю, в тело белое, в кровушку горячую, в сердце пылкое и ретивое, во все кости и пакости, в семьдесят суставов, полусуставов и подсуставов, во все семьдесят жил, полужил, поджил и поджилков, чтобы тоска-кручина взяла ее крепко-накрепко, чтобы лила она слезы и печалилась каждую минуту, каждый час, каждый день и нигде не была бы весела во всякое время, чтобы без тоски по мне не могла прожить ни секундочки, как рыба без воды. Бросалась бы, кидалась бы она из окошка в окошко, металась из светлицы в светлицу, от стены до стены, из угла в угол, из ворот в ворота, во все пути-дороженьки, во все перепутья с трепетом, плачем и рыданьями неутешными, спешно шла бы и горевала бы. И ни минуточки не могла бы пробыть без меня. Думала бы обо мне каждую минуту, каждый час, каждый день, спала бы – не заспала, пила бы – не запила, ела бы – не заела, не боялась бы ничего, думала бы только обо мне, а я казался милее всех, краше другого молодца, лучше батюшки родимого, лучше матушки, милее солнца ясного, милее луны прекрасной, милее всякого, даже сна своего, во всякое время: на молодую, под полную луну, на перекрое месяца и под новый месяц. Слово мое крепкое – утверждение тому, им же укрепляется заговор, отмыкается и замыкается. А если кто, кроме меня, захочет отомкнуть замок сей, то будет, как червь, в свинце ореховом. Ни аером, ни воздухом, ни водою, ни грозою слово мое крепкое и нерушимое не отомкнуть».