Я пытаюсь сократить рассуждения Дурито и тороплю его:
— Заглавие готово. Что дальше?
— Итак, речь идет о том, что позиция, которую занимает личность по отношению к стульям, это как раз та, что определяет его в плане политическом. Революционер (именно так, с большой буквы) презирает стулья обычные и говорит себе и другим: «Мне некогда рассиживать, тяжелая миссия Истории (именно так, с большой буквы), доверенная мне, не позволяет мне отвлекаться на разные глупости». И так он проводит жизнь, пока не доберется до стула Власти, собьет выстрелом сидевшего там до него и потом, насупив, как при запоре, брови, сядет на этот стул и скажет себе и другим: «История (именно так, с большой буквы) закончилась. Во всем без исключения появляется смысл. Я на Стуле (именно так, с большой буквы), и я — кульминация всех времен». И так продолжается, пока не появится следующий Революционер (именно так, с большой буквы), не собьет его со стула и история (именно так, с маленькой буквы) не повторится.
В отличие от него, сопротивляющийся (именно так, с маленькой буквы), когда смотрит на обычный стул, внимательно его разглядывает, потом уходит и возвращается с другим стулом, после этого он приносит еще множество стульев, и вскоре все это становится уже похоже на вечеринку, потому что пришли многие сопротивляющиеся, и они начинают обмениваться кофе, табаком и словом, и тогда, именно в момент, когда все начинают чувствовать себя удобно, среди них возникает какое-то беспокойство, как будто они наткнулись на червей в цветной капусте, и неизвестно, от чего это — от кофе, табака или слова, но все вдруг поднимаются со стульев и продолжают свой путь. Пока не найдут следующий обычный стул и та же история снова не повторится.
И есть только одно различие — когда сопротивляющийся натыкается на Стул Власти (именно так, с большой буквы), он внимательно его рассматривает, изучает, но вместо того, чтобы усесться на него, уходит и возвращается с пилкой для ногтей и с завидным терпением начинает подпиливать его ножки, пока они не станут такими тонкими, чтобы сломаться, когда кто-то сядет на этот стул, что и происходит почти сразу же. Там-там...
— Там-там? Но, Дурито...
— Ничего, ничего. Я знаю, что все это пока сыровато и что теория должна быть отшлифована. Но в моем случае — это метатеория. Может быть, меня обвинят в анархизме, но пусть тогда мой доклад станет скромным посвящением старым испанским анархистам, тем, кто всегда молчит о своем героизме и который от этого ничуть не меньше.
Дурито заканчивает, хотя я уверен, что он предпочел бы кончить. Но отставим каламбуры. На чем мы остановились, когда эта чешуекрылая назойливость меня перебила?
Ах да! На том, что «Агуаскальентес» — это праздник сопротивления.
В этом случае, дорогой мой чеченец, нам с тобой необходимо определить, что такое сопротивление.
Может быть, достаточно, чтобы ты просто посмотрел на всех этих мужчин и женщин, которые взялись за строительство этого «Агуаскальентес», и на тех, кто будет участвовать в его открытии (в закрытии нет, потому что эту часть работы наверняка возьмет на себя полиция), чтобы у тебя появилось его определение, но поскольку это все-таки письмо, я должен попытаться определить это словами, которые, какими бы выразительными ни оказались, никогда не смогут быть так убедительны, как взгляды.
И в поисках текста, который пригодился бы мне для этого, я нашел книгу, которую одолжил мне когда-то Хавьер Элорриага[104].
Книжка называется «Новая Эфиопия», и автор ее — баскский поэт по имени Бернардо Атскага. И есть там поэма под названием «Реггей бабочек», где речь о бабочках, летящих в открытое море, у которых не будет места, куда сесть, потому что в этом море нет ни скал, ни островов.
Ладно, пусть простит меня дон Бернардо, если мой синтез не так удачен, как его реггей, но он достаточен для того, что я хочу сказать тебе:
Сопротивление — это как бабочка, летящая в сторону моря без скал и островов. Она знает, что ей некуда будет сесть, и все-таки ее полет прям и уверен.
И нет, ни бабочка, ни сопротивление не безумны и не самоубийственны, дело в том, что они знают, что найдут, где сесть, что есть там, впереди, островок, не обнаруженный ни одним из спутников.
И островок этот — братское сопротивление, которое наверняка всплывет именно в момент, когда бабочка, то есть летающее сопротивление, начнет терять силы.
И тогда летающее сопротивление, то есть морская бабочка, станет частью этого всплывшего островка и превратится, таким образом, в опору для другой бабочки, которая, победив последние сомнения, уже направляет свой полет к морю.
И это не выходило бы за рамки любопытной статьи в книгах по биологии, если бы не то, что, как сказал не помню точно кто, — что обычно из взмахов крыльев бабочки рождаются большие ураганы.
Своим полетом летающее сопротивление, то есть бабочка, говорит «НЕТ»! Нет логике. Нет осторожности. Нет бездействию. Нет конформизму.
И ничто, абсолютно ничто в мире не может быть прекраснее, чем сама возможность увидеть отвагу этого полета, понять, какой вызов им брошен, почувствовать начало этого ветра и увидеть, как начинают дрожать под этим небом не листья на деревьях, а ноги власть имущих, которые до этого момента наивно думали, что бабочки улетают в море, чтобы умереть.
Вот так, дорогой мой москвич, и еще известно, что бабочки, как и сопротивление, заразительны.
И бабочки, как и сопротивления, бывают разных цветов.
Есть синие, которые выбрали этот цвет, чтобы небо и море поспорили между собой. Есть желтые, мечтающие об объятии солнца. Есть красные, окрашенные в цвет непокорной крови. Есть коричневые, несущие на своих крыльях цвет земли. Есть зеленые, потому что в этот цвет привыкла окрашиваться надежда.
И все они — жизнь, жизнь, которая сияет совершенно независимо от того цвета, в который окрашена. И есть полеты всех цветов.
И порой бабочки отовсюду собираются вместе, и возникает радуга.
И работа бабочек, как это написано в любой уважающей себя энциклопедии, заключается в том, чтобы опустить радугу как можно ниже, чтобы дети могли научиться летать.
И, говоря о бабочках и о сопротивлениях, я думаю, что когда вы все окажетесь в цирке, то есть в суде, перед шутом Гарсоном, и вас спросят, что вы делали в «Агуаскальентес», ответьте, что летали.
И даже если тебя отправят в депортационный полет в Чечню, смех, который за этим последует, будет слышен до самых гор юго-востока Мексики.
И за улыбку, брат, как и за музыку, нужно быть благодарным.
И, говоря о музыке, насколько мне известно, среди правительств Мексики, Испании, Италии и Франции вошел в моду танец рака, что заключается, грубо говоря, в движении бедер и плеч против направления хода часовой стрелки.
И еще — если увидишь Мануэля Васкеса Монтальбана[105] — пожми ему руку от нашего имени.
Скажи ему, что мне стало известно, что недавно Фокс спросил его, не знает ли он, почему Маркое и сапатисты молчат, и что он ему ответил: «Они не молчат, дело в том, что вы не слышите».
Заодно скажи ему, что копченые колбасы сильно отличаются от алмазов, в том смысле, что они не вечны и те, что он нам прислал, уже давно закончились, и что если он не расщедрится, скажем, на каких-нибудь 5 килограммов, то мы его и Пепе Карвальо[106] захватим в заложники.
Или лучше нет. Потому что нас тогда назовут террористами, и Буш вместе с ООН развяжут новую «гуманитарную» войну. Лучше пусть просто отправит нам колбасу, а я пришлю ему за это рецепт «Марко'с Спешл», который неоднократно и бесполезно просил у меня шеф-повар Его Величества.
