Леонардо спокойно отвечал, стряхивая с себя зерна, которые обсыпали его грудь:

— Я уже предлагал вашей светлости устроить такие пушки, которые могли бы метать разрывные снаряды в облака.

— Тогда я боюсь засухи, Леонардо.

— От засухи спасают каналы, и их уже немало сооружено. Но, чтобы докончить задуманное, нужны деньги, а ваша светлость не дает разрешения на необходимые затраты. Ваша светлость уже изволили отклонить мой план верхнего и нижнего города, а ведь это была, как вы изводили сами сказать, «недурная мысль», которая избавляла города от их скученности и создавала простор площадям и улицам. В Милане теперь так много жителей, что они, как овцы, жмутся друг к другу, наполняя воздух смрадом и распространяя зародыши чумы и других смертоносных болезней. Надо было создать больше каналов, чтобы по ним можно было подплывать на лодках к домам и погребам, или построить верхний и нижний города. Нижний город служил бы для складов со съестными припасами, для вьючного скота, а верхний, более чистый, — для благоустроенных жилищ. Город должен быть расположен у мори или у большой реки, чтобы нечистоты, увлекаемые содой, уносились далеко. Разве не хороша была бы столица, этот новый город, построенный на удивление всему миру? Но ваша светлость изволили отвергнуть мой план.

— Химера! — брюзгливо опустил углы губ герцог.

— Химера… — повторил горько Леонардо. — Все, что ново, в чем человек является провидцем, — химера!.. Но теперь я, пожалуй, не очень-то угодил и планом новых каналов? Ваша светлость, взгляните!

И он показал рукою на открывающиеся за распахнутой калиткой цветущие равнины Ломеллины, перерезанные ручейками, серебристыми и прозрачными, как стекло. Роскошная зелень одевала эту благодатную страну до Альп, голубые громады которых вырисовывались на горизонте своими серебряными вершинами. Это было изобилие, которое создал Леонардо да Винчи благодаря многочисленным каналам, исчертившим всю местность вдоль и поперек.

— Орошение — великое сокровище, которое спасает человека от нищеты… — сказал Леонардо.

Лодовико зевнул и, видимо утомленный наскучившим разговором, резко оборвал его:

— Ты мне когда-нибудь докончишь свою фантазию. У меня нет сейчас для нее достаточно свободных денег, деньги мне нужны на другое. И ты мне нужен для другого. У нас, правителей, иные заботы, более важные, чем борьба с нищетою тех, кто для нее рожден. Мы должны укреплять государство дружескими связями с соседями, обеспечивая себе их помощь на случай нападения врагом Оттого мы так заботимся о приемах посольств и о пышности двора, внушающей почтение и восторг.

— Ваша светлость соблаговолит ли пройти ко мне в мастерскую?.. — начал Леонардо, видя, что за калиткой мелькает герцогская свита.

— Нет, — резко отвечал Лодовико, — я и свиту не взял с собою. Я уже сказал, что хотел застать тебя врасплох, хотел посмотреть, как ты трудишься над усовершенствованием моего жилища, — моего, а не каменщика и лодочника! Мне неинтересно смотреть на мазню твоих учеников. Ведь ты сам ничего еще не сделал нового для украшения палаццо герцогов Сфорца? Ну, к делу, ближе к делу. Мы готовимся к блестящему празднику по случаю свадьбы моего племянника, и здесь потребуется вся твоя выдумка. Разными мудреными механизмами, на которые, мой Леонардо, ты такой мастер, надо затмить блеск дворов тех почетных гостей, которые у меня соберутся. Они думают, что перещеголяют меня, миланского герцога Лодовико Сфорца! Какое заблуждение! Вот на это я не откажусь отпустить тебе любые суммы. Прощай… Изобретай… Выдумывай…

Свита точно по волшебству выросла на дворе. Герцог исчез за парчовым пологом носилок…

Глядя ему вслед, Леонардо думал: почему за ним укрепилось прозвище «Моро» — шелковичное дерево? Вероятно, потому, что как это дерево растит в своих ветвях червей, поедающих его листья, так он лелеет сонм бездельников — прихлебателей, которые, объедая страну, устилают ему путь мягким шелком и ласкают слух льстивыми, подобострастными восхвалениями.

Пойти отогреть душу, пока еще не придавили новым грузом причуды тирана… В мастерской, среди учеников, он отведет душу…

Из раскрытого окна лаборатории одноглазый Зороастро наблюдал всю сцену разговора мастера с герцогом. Перед этим он приносил клетки с птицами на двор и поленту для собак. Он понял свидание хозяина с владыкою по-своему.

Почесывая в затылке и вздыхая, он подумал:

«Деньги сами собою лезут в кошелек маэстро, а он упрямится. Чего ему не хватает? Выдумки ему не занимать: разбуди его среди ночи, он, не продравши еще со сна глаза, выдумает такой механизм, что удивит всех чертей. Ему хочется заниматься наукой или рисовать. Скажите пожалуйста! Нельзя ли повременить и сперва сделать то, что повыгоднее, чтобы зашибить хорошую деньгу? Эх, видно, с ним нельзя забыть старую поговорку: «Ждет лошадь, что трава вырастет».

В мастерской стоял гул голосов. Ученики среди повседневной работы, выполняя задания мастера, не могли удержаться от горячих споров. Спорили о последних преподанных им Леонардо правилах для живописцев, толкуя его слова каждый по-своему, делали примерные наброски перспективы углем на полу. Тут же они напевали смешную песенку, подхваченную на улице, и вспоминали, что в эти жаркие дни перед праздником святого Иоанна Крестителя делается на родине, во Флоренции. Ведь там особенно чтят этот веселый летний праздник. Какие сейчас процессии идут по улицам! Все мостовые засыпаны цветами, что бросают жители под ноги молодым девушкам и детям, идущим за крестом с пением гимнов! Вспоминали и веселые пляски на лужайках за городом. У кого из них осталась во Флоренции невеста, у кого просто приглянувшаяся девушка. Шумные разговоры нарушил маленький Джакомо, влетевший в мастерскую, как пушечное ядро, с криком:

— Маэстро говорил во дворе с герцогом, а сейчас идет сюда! Герцог ему что-то приказал делать!

Появление учителя положило конец веселому смеху и спорам, но не потому, что они боялись его, а потому, что они дорожили каждым его словом. Он кончал свою замечательную картину «Мадонна в гроте» и обещал показать ее ученикам.

Художник вошел, и по лицу его ученики сразу увидели, как он утомлен и как смутно у него на душе. Глубокий вздох вырвался у Леонардо из груди, вздох облегчения. Вот его отдых от миланской муки… Он внимательно просмотрит работы каждого, вникнет в них, пожурит Джакомо за то, как он растирает краски, попеняет за лень: можно ли оставлять нерастертыми комочки…

У висевшего на стене листа, исписанного четким почерком Больтрафио, с заголовком «Правила», стоял Салаино и читал вслух.

При входе учителя Салаино остановился. Очевидно, он хотел выучить текст наизусть:

«Если все кажется легким — это безошибочно доказывает, что работник весьма мало искусен и что работа выше его разумения».

— А вот еще, маэстро, — сказал он тоном балованного ребенка, поймав на себе пристальный взгляд художника, — я с этим не совсем согласен: неужели суждения рыночных торговцев правильнее, чем художника, написавшего картину? А в «Правилах» говорится: «Суждения врагов приносят более пользы, чем восторженные похвалы друзей. Друзья только покрывают позолотой наши недостатки».

В ответ зазвучал смех товарищей.

— Почему ты говоришь о рыночных торговцах?

— Разве они враги?

— Ну и выбрал врагов!

— А как же не враги? Они и лавочники. Попробуй-ка прийти к ним кто-нибудь из нас, когда в животе урчит, — а у нас частенько так бывает по герцогской милости, — они не только не верят в долг, но нарочно выставляют самый привлекательный товар: жирных каплунов, свиные мозги и телячьи ножки… бр-р!

Взрыв хохота покрыл эти слова. Смеялся и Леонардо. Салаино весело прибавил:

— Но и этот голод не заставит нас покинуть нашего маэстро! Никогда, никогда!

Художник сказал:

— Вы разбирали мои правила. Продолжайте. Это так же нужно, как и мои поправки в ваших работах. Что там еще, Салаино?