— Мы, дядька, больше натерпелись, — сказала Ульяница, ища глазами лодку-плоскодонку. Ей хотелось как можно скорее отчалить от этого берега.

— Твое терпение известное, женское, — широко улыбнулся Ядрейка, — Так уж бог сотворил вас, женщин. Ого-го-го, какая сила в вас! А так с виду девки податливые, мягкие, ну хоть ты в узел их вяжи.

И в это время вдруг послышалось шипение стрелы. Беловолод, как раз выводивший лодку из-под развесистого куста на чистую воду, растерянно оглянулся. В просмоленный бок лодки, между его рук, воткнулась, впилась длинная стрела. Она еще трепетала, подрагивала всем своим оперением, будто жалела, что не угодила в шею или спину человеку. Среди деревьев заметались какие-то тени.

— Это Гневный их послал! — в отчаянии закричала Ульяница. — Он всех нас хочет погубить! Чтобы не знали, чтобы никому не рассказали!

Беловолод схватил Ульяницу, положил на дно лодки, закрыл своим телом. Рядом тяжело упал в лодку Ядрейка. Лодка закачалась, заюлила, казалось, вот-вот зачерпнет бортом.

Руками они оттолкнулись от куста, потом Беловолод вспомнил о весле, схватил его и начал с натугой грести. Стрелы полетели плотным роем, и одна из них все-таки настигла Ядрейку, обожгла ему левое плечо. Морщась от боли, рыболов выдрал ее из тела, швырнул прочь от себя, крикнул:

— Чтобы вороны каркали над теми, кто на людей охотится!

Стрелы били по воде. Били со свистом и шипением. Потом вдруг на берегу, где засели лучники, поднялся шум, гвалт. Наверное, появилась какая-то новая сила и напала на людей Гневного. Лучникам теперь было не до реки, не до лодки. Ядрейка осмелел, с угрозой выкрикнул:

— Я отрежу всем вам большой палец правой руки, и вы никогда больше не возьмете лук! Это говорю вам я, Ядрейка!

Его голос был полон решимости и отваги. Тот, кто не знал Ядрейку, не видел его висящим на березах, мог подумать, что он первый храбрец во всей Полоцкой земле.

— Живы ли вы? — спросил он у своих спутников, вжимаясь на всякий случай в лодку.

— Кажется, живы, — ответил Беловолод.

— И то хорошо. Надо жить, бояре вы мои дорогие.

Ядрейка пересилил страх и поднялся во весь рост. В это время на берег выехал на вороном тонконогом коне вой, крикнул:

— Кто вы, люди?

— Мы плывем в Менск! — за всех испуганно ответила Ульяница.

— Ничего не бойтесь и плывите ко мне, — приказал вой. — Я дружинник полоцкого князя Всеслава. Зовут меня Романом.

Ветер дует в чертовы дудки.

Сом бушует в бездонье виров.

Где Голотическ? Где Дудудки?

Где гремящая слава отцов?

Великий князь киевский Изяслав вместе со всем двором, вместе с близкими ему боярами и княгиней Гертрудой, вместе с придворными дамами, поварами и гудошниками плыл на пяти ладьях в днепровские заводи пострелять сизых уточек и белых лебедей.

Еще вчера бушевала над Киевом гроза, молнии вгрызались в твердую небесную голубизну, и все, особенно молоденькие придворные дамы, боялись, что непогода испугает князя и тогда снова придется скучать в городе. Однако небо освободилось от обложных туч, река посветлела, успокоилась, заискрилась под ласковым солнцем, и гребцы, все загорелые, широкоплечие, в зеленых рубахах, налегли на весла. Каждая ладья имела четыре пары весел и на носу очаг — железный ящик, наполненный песком. Едва ладьи отчалили от киевской пристани, как повара принялись готовить обед. Предполагалось, что это будут легкие закуски с вином и медом. Настоящее же пиршество устраивалось обычно на одном из островов, которых немало было по течению реки. Там, на острове, можно было разложить большие костры и на рожнах поджарить вепрей, косуль и зайцев, туши которых взяли с собой.

Изяслав с большим тисовым луком в руках сидел под шелковым красным балдахином, натянутым на граненые медные столбики. Дно лодки покрывал огромный мягкий ковер, на котором были вытканы цветы, стебли невиданных растений и хвосты яркоперых павлинов. Вместе с Изяславом плыли боярин польского короля Болеслава Казимир, посланец константинопольского базилевса Романа Диогена Тарханиот и начальник отряда варягов-находников Торд. Это были очень разные люди, и очень разные дела и цели привели их из разных концов земли в Киев.

Изяслав только что удачно пустил стрелу, подстрелив ею крупную птицу. Один из гребцов сразу же бросился в реку, вскоре вернулся с птицей и бросил ее князю под ноги. Это был красивый селезень, с блестящей темно-зеленой головой, с белой полоской на шее и с фиолетовыми «зеркальцами» на крыльях.

— Базилевс — прекрасный стрелок! — воскликнул Тарханиот и смуглыми, обнаженными по локоть руками схватил мертвого селезня.

Лях Казимир, крупнотелый и сероглазый, при этих словах ромея улыбнулся одними уголками тонких губ, и это означало, что он тоже восхищен меткостью Изяслава и что ему, а не Тарханиоту первому надо выказать восхищение. Только рыжеволосый Торд, которому когда-то битве рассекли правую щеку, был, казалось, бесстрастным. Но его глаза цвета зеленоватого северного льда смотрели из-под густых светлых бровей настороженно и все примечали.

Изяслав был необыкновенно доволен. Если бы не гребец, поспешивший выслужиться перед князем, он сам бы прыгнул в Днепр и достал ту птицу. Пусть бы видели ромей и лях с варягом, какой проворный, какой сильный киевский князь. Человек, сидящий на троне такой великой и богатой державы, не может быть хиляком.

— Дорогие гости, — широко улыбнулся Изяслав, — небо послало нам большую жирную птицу как напоминание, что время обеда уже наступило. Пристанем к острову, и мои повара поджарят ее.

Ладьи весело помчались к ближайшему острову. Гребцы сбросили сходни, и шумная разноцветная толпа мужчин и женщин вылилась на желтый песок и мягкую зеленую траву. Натянули шатер, и начался пир горой. Ели дичину, испеченную с яблоками в глиняных горшках, белую и красную рыбу с подсоленной душистой икрой, залитых сметаной перепелок и куропаток, печень молодых туров. Пили ромейское вино, киевский мед, холодный квас, горячий сбитень, настойки из луговых трав, в которые был подсыпан мак. Потом отроки разнесли на золотых тарелках виноград и орехи, сушеные дыни, ярко-красные, сочные ломти арбузов.

Изяслав сидел на бархатных подушках, щедро угощал гостей. Был он в рубахе из наитончайшего белого льна, с вышитым золотой блестящей ниткой воротником. Рубаху подпоясывал шелковый пояс с украшениями в виде веселых серебряноголовых рыбок. На ногах у князя были сапоги из тонкой желтой кожи, мягкие, без каблуков.

Ромей Тарханиот дивился аппетиту киевского князя и той смелости и беззаботности, с какими князь пил и ел, беря пищу и питье из рук молчаливых отроков. В Византии, на Палатии [22], базилевс Роман Диоген никогда макового зернышка в рот не положит без того, чтобы это зернышко прежде не попробовало с десяток служек, — боится, что еда может оказаться отравленной, «Им, тавроскифам, легче жить, — думал Тарханиот о местных князьях и боярах. — Их души не гнетет многовековая тяжесть империи, где все сотни раз проверено, взвешено, подсчитано. Они не знают, что такое придворный церемониал, когда тысячи людей как бы связаны одной невидимой нитью и каждый знает свой следующий шаг, жест. В них сохранилось больше непосредственности, живости, веселости, варварской радости жизни. По существу это молодое неиспорченное племя с молодой горячей кровью. Такими много-много лет назад были и ромеи. Тогда ромеев интересовало все: и далекие моря, и загадки неба, и законы любомудрости — философии. Но росла, богатела, развивалась, разбухала вширь империя и высасывала все живые соки из человеческих душ. Империя бесстрашных стратигов-полководцев постепенно пришла в упадок, закоснела, превратилась в подточенный шашелем старый дом, где хозяйничают безволосые евнухи. Все труднее становится отражать удары варварских народов, провинции одна за другой отваливаются от империи, и можно сказать, что ото закономерно, что это заложено в самой сущности всего живого. Подошла старость великой империи, ее осень, время ее листопада».