Пожизненная диктатура несла очевидные черты царского правления. Последнее нововведение переполнило чашу терпения римлян, вызвав у них сильное отвращение. Настроения были такими же, как почти 500 лет тому назад, в те легендарные дни, когда был сброшен тиран Тарквиний. Среди знати и других оппозиционеров распространялись слухи о том, что Цезарь вступил на тот же зловещий путь. Действительно, поклонники Цезаря провели демонстрации, призывающие его сделать заключительный шаг и стать монархом. Возможно, тут не обошлось без самого диктатора. Но после того как два подобных выступления встретили резкий отпор враждебно настроенных трибунов, Цезарь счёл необходимым организовать демонстрацию, которая свидетельствовала бы о том, что у него не было подобных планов. И не далее чем 15 февраля 44 года до н. э. во время древнего религиозного праздника Луперкалий в театре перед огромной толпой Антоний, который вновь вошёл в фавор и был назначен консулом, хотел надеть на Цезаря царскую диадему, но тот демонстративно отстранил её, посвятив истинному и единственно возможному для Рима монарху — богу Юпитеру.
Цицерон мог конфиденциально писать Цезарю, называя его царём; диктатор мог сидеть на позолоченном стуле; он мог хвастать своей легендарной родословной и носить высокие красные сапоги, подобно древним правителям Альба Лонги. Но в Риме постоянная власть достигалась другим средством, и этим средством была непрерывная диктатура. Цезарь точно просчитал, что такое положение вещей если и вступало в противоречие с конституцией, то, по крайней мере, не порывало с ней. Так какие же преимущества мог дать Цезарю статус монарха, который был столь непопулярен среди римлян и ничего не мог добавить к его фактической власти? Понадобилось ещё четверть столетия кровопролитных войн, прежде чем официальная монархия стала реальностью, но и тогда она была скрыта, хотя и крайне неловко, позади сложного и замысловатого фасада. Эту задачу пришлось решать внучатому племяннику Цезаря Августу, а тот постарался забыть обо всех неудачах своего предшественника и включил имя Цезарь в свой титул. Таким образом он передал грядущим поколениям термин «цезаризм», поднятый на щит при описании династий Бонапартов и Гогенцоллернов. Цезарь не был заинтересован ни в звании монарха, ни в том, чтобы привить на своей родине, в Италии, греческие идеи монархии, которые применяли на Востоке и он сам, и другие римские властители, правившие до него.
Самым, пожалуй, очаровательным воплощением идеи монархии была Клеопатра. Она, и это несомненный факт, последовала за Цезарем в Рим, опасаясь, что может потерять влияние на Цезаря, если окажется вдали от него, и Рим, вместо того чтобы заключить союз с её цветущей богатой страной, просто аннексирует её. Обаяние царицы не подействовало на Цицерона, который нашёл её просто отвратительной. Но Цезарь гостеприимно разместил Клеопатру и её юного мужа-брата в своём поместье, расположенном на противоположном берегу Тибра, и даже украсил свой новый храм Венеры её статуей, отлитой из чистого золота. Клеопатра, возможно, до некоторой степени и повлияла на его политические взгляды. Но Цезарь был настолько занят, что не смог слишком много времени проводить в её приятном обществе. Кроме того, его здоровье, которое раньше редко его подводило, начало ухудшаться. Дважды в течение недавних кампаний, в Тапсе и Кордубе, он, как сообщали, заболел при критическом стечении обстоятельств; возможно, это были припадки эпилепсии. Нам не стоит строить необоснованные предположения о преследовавших его кошмарах, которые традиционно приписывались древними историками ему и другим тиранам. Но он, несомненно, страдал от сильных головных болей и обмороков, по крайней мере в течение последних лет жизни. Он всегда перегружал себя работой. Скульптурные портреты Цезаря вряд ли помогут нам достоверно представить его внешность, ведь мы не знаем, когда они были выполнены. Что же касается изображений на монетах, отчеканенных при его жизни, то тут он выглядит намного старше, чем на свои 56 лет. Кроме того, сам Цезарь начал уже в 46 году до н. э. поговаривать о возможности своей ранней смерти. «Если посмотреть на мою жизнь с точки зрения естественного развития или достижения славы, — говорил он, — я прожил достаточно долго».
При таком положении вещей было, несомненно, разумным шагом посвятить часть своего времени мыслям о будущем, и сразу же по возвращении из Испании в сентябре 45 года до н. э. Цезарь отправился в своё поместье Лавикум (Лабичи), к юго-востоку от Рима, чтобы составить завещание. Однако этот документ, который не обнародовали до смерти диктатора, свидетельствует о том, что Цезарь отдал распоряжения только относительно своей частной собственности, а вовсе не будущего Римского государства. Действительно, этот вопрос даже не подлежал обсуждению, поскольку полномочия Цезаря были основаны на его статусе диктатора и не могли быть переданы наследнику или преемнику. Завещание Цезаря имело большую важность, поскольку его состояние составляло 5 миллионов фунтов, то есть седьмую часть всей казны Римского государства. Кроме того, это завещание позволяет нам представить процесс умственной работы Цезаря.
Он оставлял три четверти всего своего состояния юному Гаю Октавию (Октавиану), в будущем Августу, которому не было ещё и 18 лет. Этот юноша, внук одной из сестёр Цезаря, сопровождал его в Испании. Несмотря на своё несколько хилое телосложение, он проявил исключительные таланты и редкое хладнокровие, чем привлёк внимание диктатора. В конце завещания он оговаривал статус Октавия, которого предлагал считать своим приёмным сыном, если только его жена Кальпурния не подарит ему наследника-мальчика. Оставшаяся часть была разделена между племянником, которого Цезарь брал с собой в испанские походы (и который был награждён не совсем заслуженным триумфом), и другим малоизвестным наследником, то ли племянником, то ли внучатым племянником. Причём эта часть завещания также находилась в зависимости от появления на свет прямого наследника Цезаря, и, возможно, речь шла о ребёнке, который был уже зачат в момент составления завещания. Среди других наследников, которые вступали в свои права, если первые трое не смогли бы принять наследство, был очень способный полководец Цезаря Децим Брут Альбин, а также не менее ценимый Цезарем Марк Антоний. Эти двое, таким образом, уступали только наследникам первой очереди, представителям семейства Цезаря. О сыне Клеопатры, Цезарионе, не было ни слова. Царица утверждала, что его отцом был Цезарь, и после смерти своего младшего брата усыновила ребёнка как наследного принца под именем Птолемея XV Цезаря. Диктатор, однако, никак не упомянул об этой ситуации в своём завещании. И действительно, вопрос о том, кто же отец этого мальчика, который обсуждался уже и в то время, остаётся открытым, тем более что Цезарь, при всей своей сексуальной активности, только однажды, очевидно, стал отцом — дочери Юлии, — и это случилось более чем за 30 лет до появления на свет Цезариона.
Так или иначе, в завещании Цезаря нет даже намёка на какие-либо указания относительно руководства Римской империей после его смерти. Возможно, он надеялся обратиться к этой проблеме на более поздней стадии. Но может быть, подобно многим правителям, включая и наших современников, Цезарь попросту отгонял от себя эту мысль, несмотря на опасности, которые такое поведение навлекало на его страну. У нас есть свидетельство одного из его самых близких друзей, Гая Матия, который утверждал, что Цезарь никогда не думал о решении этой проблемы; он не изобрёл формулы политической стабильности государства.
Действительно, если бы Римское государство тогда распалось, что вполне могло произойти, другие народы вряд ли пролили много слёз. Если бы не превосходная литература этих лет и политические успехи отдалённого прошлого, основные достижения Рима были ещё впереди, в отдалённом будущем, хотя косвенно они во многом базировались на достижениях Цезаря.
Тем временем диктатор пришёл к потрясающему и, как оказалось, последнему решению. Цезарь не собирался далее тратить время и силы на борьбу с озлобленной и недовольной римской знатью, на попытки справиться с трудной ситуацией, которую породила его единоличная власть. Вместо этого он решил развязать новую войну, более грандиозную, чем любая из тех, которые он вёл прежде. А в качестве противника он выбрал Парфянское царство — извечного врага Римского государства на Востоке.
