«Если вьется мой стих, и летит, и трепещет…» Лишь то, что писано с трудом — читать легко. Жуковский Если вьется мой стих, и летит, и трепещет, как в лазури небес облака, если солнечный звук так стремительно плещет, если песня так зыбко-легка, ты не думай, что не было острых усилий, что напевы мои, как во сне, незаметно возникли и вдаль поспешили, своевольные, чуждые мне. Ты не знаешь, как медлил восход боязливый этих ясных созвучий — лучей… Долго-долго вникал я, бесплотно-пытливый, в откровенья дрожащих ночей. Выбирал я виденья с любовью холодной, я следил и душой и умом, как у бабочки влажной, еще не свободной, расправлялось крыло за крылом. Каждый звук был проверен и взвешен прилежно, каждый звук, как себя, сознаю, а меж тем назовут и пустой и небрежной быстролетную песню мою… 23 августа 1918 Кружитесь, падайте… Мы — смуглые дриады — осенним шорохам и рады и не рады: лес обнажается, и фавны видят нас, и негде спрятаться от их янтарных глаз. Шуршите, блеклые… Вчера мы на поляне плясали в розовом предутреннем тумане, подбрасывали мы увядшие листы, и осыпались они так мягко с высоты, холодным золотом на плечи нам спадали… Шуршите, блеклые… Вчера нас увидали, и встрепенулись мы, и разбежались вмиг, за нами топот был, и чей-то звучный клик то рядом, то вдали — звенел и повторялся… Шуршите, блеклые… Край неба разгорался, и шумно мчались мы, то плача, то смеясь, и пестрые листы, за нами вслед кружась, летели, шелестя, по рощам и по скатам и дальше — по садам, по розам, нами смятым — до моря самого… А мы — опять назад, в леса да на холмы — куда глаза глядят! 8 августа 1918 Ты его потеряла в траве замирающей, В мягком сумраке пряных волн. Этот вечер был вздохов любви умоляющей и любви отвечающей полн. Отклонившись с улыбкой от ласок непрошеных, от моих непонятных слов, ты метнулась, ты скрылась в тумане нескошенных голубых и мокрых лугов. Я бежал за тобою сквозь дымку закатную, но догнать я скоро не мог… Ты вздыхала, раздвинув траву ароматную: «Потеряла я башмачок!» Наклонились мы рядом. Твой локон взволнованный чуть коснулся щеки моей; ничего не нашли мы во мгле заколдованной шелестящих, скользких зыбей. И, счастливый, безмолвный, до садика дачного я тебя донес на руках, и твой голос звенел чище неба прозрачного и на сонных таял цветах. Как теперь далеко это счастье душистое! Одинокий, в чужой стране, вспоминаю я часто минувшее чистое, а недавно приснилось мне, что, бродя по лугам несравненного севера, башмачок отыскал я твой — свежей ночью, в траве, средь туманного клевера, и в нем плакал эльф голубой… 20 ноября 1918 Сторожевые кипарисы благоуханной веют мглой, и озарен Ай-Петри лысый магометанскою луной. И чья-то тень из-за ограды упорно смотрит на меня, и обезумели цикады, в листве невидимо звеня. И непонятных, пряных песен грудь упоительно полна, и полусумрак так чудесен, и так загадочна луна! И там — глаза Шехерезады в мой звездный и звенящий сад из-за белеющей ограды, продолговатые, глядят. 25 ноября 1918 «Ты многого, слишком многого хочешь…» Ты многого, слишком многого хочешь! Тоскливо и жадно любя, напрасно ты грезам победу пророчишь, когда он глядит на тебя. Поверь мне: он женщину любит не боле, чем любят поэты весну… Он молит, он манит, а сердце — на воле и ценит лишь волю одну! И зори, и звезды, и радуги мая — соперницы будут твои, и в ночь упоенья, тебя обнимая, он вспомнит о первой любви. Пусть эта любовь мимолетно-случайно коснулась и канула… Пусть! В глазах у него замечтается тайна, тебе непонятная грусть… Тогда ты почувствуешь холод разлуки. Что ж делать! Целуй и молчи, сияй безмятежно, и в райские звуки твои превратит он лучи! Но ты… ты ведь любишь властительно-душно, потребуешь жертв от него, а он лишь вздохнет, отойдет равнодушно — и больше не даст — ничего… 26 ноября 1918 |
