– Твое, а не наше, мать твою! – выругался Крцун. – Наше отечество и родина всего международного пролетариата – это Советский Союз.

– Наверное, поэтому в апреле вы дезертировали из нашей армии, да еще и стреляли нам в спину.

– Да что это за государство, которое рассыпается на куски меньше чем за две недели! – оскалился Крцун. – Какого дьявола его защищать?

– Мы, – вмешался прокурор, – в поражении антинародного государства и его армии видели исторический шанс для революции, для создания народного государства и народной армии. Славной и непобедимой армии! – провозгласил он с жаром. – Мы к этому стремились, и нам это удалось. А что было вашей целью? Почему вы отказались признать законную капитуляцию в апрельской войне?

– Потому что я хотел спасти дух и честь своего народа, поколебленные молниеносным поражением в апрельской войне. Я продолжил борьбу с оккупантами, потому что хотел поднять попранное знамя, валявшееся в пыли. Так и потому я стал первым борцом против европейской империи Гитлера.

– Да насрать нам на то, кто был первым! – отмахнулся Крцун. – Кто у девки последний, тот и берет ее в жены.

– Вы просто великосербский шовинист, – нахмурился Минич.

– Шовинизм никогда не был моей верой. Националист – да, я националист, причем именно в истинном значении этого слова, в том значении, которое всегда было актуально для нашей истории.

– Значит, вы резали мусульман и хорватов в соответствии с принципами сербского национализма? – усмехнулся судья.

– В марионеточном государстве Павелича мой народ подвергался уничтожению. Думаю, это известно и вам. Спасая свои жизни, свое существование, люди иногда переходили необходимые пределы обороны, это можно сказать и о некоторых моих командирах, о некоторых отрядах. Однако я никогда к этому не призывал и не одобрял этого. После акции мести над гражданским населением в Фоче мой трибунал осудил на смерть несколько моих же бойцов, – сказал он тихим голосом. – Я старался привлечь к себе как можно больше мусульман и хорватов, потому что видел, что будущее не в бесконечных смертях, убийствах и ненависти, а в примирении и исцелении ран. Я в это верю и как офицер, и как христианин.

– Ты настолько в это веришь, что хотел, чтобы граница Сербии проходила под самым Загребом, – сказал Пенезич. – Этого никогда не будет. Видал?! – и сунул ему под нос кукиш.

– Но как же вы могли проповедовать создание новой Югославии и одновременно бороться за так называемую Великую Сербию? – спросил прокурор.

– Я считал, что эта ужасная война дает последний шанс для переэкзаменовки.

– Какой еще переэкзаменовки? Не понимаю.

– Мы были обязаны еще после Первой мировой войны определить границы сербского государства в соответствии с историческим и народным правом, и только после этого создавать федерацию с Хорватией и Словенией. В тот момент мир поддержал бы нас в этом, но верх одержали романтические мечты наших политиков и поэтов о триедином народе и унитарном государстве. Эта романтика была зарезана в Ясеноваце,[11] и даже гораздо раньше злодеяний усташей. Поэтому я считал, что обязан исправить ошибку и сформировать обновленную Югославию как федерацию расширивших свои границы Сербии и Словении и немного сузившей их Хорватии.

– Да ведь ты, хрен собачий, вообразил, что Балканы – это твой пирог. За одно только это ты заслужил пулю в лоб! – крикнул Крцун.

– Западные границы Сербии определял не я, а Павелич.[12] Он проводил их ножом убийц-усташей по горлу сербского народа. Хотя бы и поэтому следовало территориально наказать Хорватию, а Словению наградить за честную позицию как во время апрельской войны, так и во время оккупации.

– Если я правильно понимаю, вы были за коллективную месть по отношению к хорватам? – спросил судья.

– Мы не призывали к коллективной мести всему народу, мы только хотели наказать Хорватию как нацистское государство. На тех же самых основаниях, на которых была наказана гитлеровская Германия. Такие меры служат на пользу народам, предупреждая о том, что бывает после того, как народ позволяет кучке безумцев обмануть себя и повести за собой.

– Думаю, вы-то как раз и относитесь к этой кучке! – взорвался прокурор. – Именно вы приказали четникам зарезать студентку Ружу Главинич! Вы схватили ее в Паланице и зарезали!

– Ложь! – вспыхнул Дража. – Я лично командовал освобождением этого села от ваших грабителей, среди которых была и она. Я ее хорошо запомнил, потому что при допросе захваченных бандитов я именно от нее узнал, что она племянница полковника Генерального штаба Жарко Поповича. Никто из этой группы партизан не был убит, мы всех отпустили. Эта студентка отправилась в Белград с матерью поручика Вучковича, которая приезжала в мой штаб проведать сына.

– А Божа Яворац? Вы не можете отрицать, что он зарезал десятки партизан.

– Божа Яворац убил моего кума. Он откололся от нас, и я никогда не был его командиром. В конце концов мои люди его схватили, мой суд судил его, ему был вынесен смертный приговор, и он был расстрелян… Много было злодеев и насильников, которые чинили зло, прикрываясь моим именем. И здесь, в Сербии, а особенно в наших западных районах. Я всех их преследовал и наказывал.

– И что же, это не вы продавали пленных партизан оккупантам?

– Никогда! Ни единого!

– Йован Шкава был вашим, а он выменял у немцев за муку триста пленных партизан.

– Шкава был таким же, как Божа Яворац. И кончил он так же, по приговору моего суда. В обосновании приговора особо подчеркнут этот позорный акт передачи захваченных партизан оккупантам. Вы захватили весь мой военный архив, там вы можете найти и эти документы.

– Зачем же вы участвовали в селе Дивцы в переговорах с немцами? Не вызывает сомнений, что там вы заключили с ними соглашение о совместных действиях против партизан! – сказал судья.

– Меня будете судить не вы, а мои дела. Запомните это, господа! – вспыхнул он при одном только воспоминании о кровавой осени сорок первого года. – Репрессии немцев были ужасающими, – продолжал он с горечью в голосе и взгляде. – Я видел целые деревни, объятые пламенем. Что могли сделать мои пять-шесть тысяч человек против пяти немецких дивизий, оснащенных самым современным оружием. Я просил инструкций у правительства, эмигрировавшего в Лондон, но не получил их. Тогда я по собственной инициативе и под свою ответственность в сопровождении еще двух человек прибыл в Дивцы на встречу с неприятелем, инициаторами встречи были немцы. На случай провокаций со стороны немцев, которых мы могли ожидать, мы прихватили с собой гранаты. Немцы вообще не собирались вести с нами переговоры, они хотели нам диктовать. Требовали безоговорочной сдачи. Я сказал им, что мы боремся за свое Отечество и что они, и как военные, и как люди, должны это понимать. Я отказался от их предложения выпить вместе вина.

– Ты, да отказался от выпивки? Уж в это-то я не поверю, извини, – вмешался Крцун, который после непродолжительного отсутствия вернулся в камеру.

– Непосредственно после этих переговоров, – не удостоил его ответом Дража, – немцы напали на мой штаб на Равна Горе.[13] Это и были все мои контакты с немцами. А дорогоры с ними заключали как раз вы. Не мои командиры, а офицеры Тито ездили в Загреб и подписывали соглашение о немецко-партизанских совместных акциях против меня и западных союзников в случае их высадки на Адриатике.

– В их взглядах он прочел изумление. Интересно, они просто не знаю об этом «сотрудничестве» или же ловко притворяются?

– Я боролся против немцев столько, сколько мог, и так, как умел. И мог бы добиться гораздо большего, если бы вы не развязали гражданскую войну и не наносили мне удары в спину, когда я бил немцев и усташей! Вы подняли друг против друга соседей, родственников, братьев. Ваши преступления ничем не отличаются от преступлений усташей, они даже, может быть, еще страшнее, потому что именно ваша секта сеяла вражду там, где делать это просто святотатство, – в семьях! Власть и слава, которые проросли из крови и слез родственников, братьев, никогда не принесут вам ни покоя, ни счастья!