Первое вооруженное выступление коммунистов было 7 июля сорок первого года в Бела Цркви, и еще одну похожую акцию они провели в Черногории. В Бела Цркви они убили двоих жандармов, двоих сербов, а некий Челевич в Цетинье поднял над старым дворцом короля Николая муссолиниевское знамя, причем итальянские солдаты салютовали ему залпом из винтовок. Не могу вспомнить, как звали этого Челевича, но мне известно, что у партизан он дослужился до генеральского звания, а буквально на следующий день после того как этот коммунист плюнул и на честь Цетинья, и на честь всех черногорцев, вся Черногория взялась за оружие. Первый большой бой был в селе Кошчеле, он длился целый день.
Муссолиниевский батальон «Дука од Оасте» сдался моим людям вместе со своим командиром и всеми батальонными трофеями из Абиссинии. Тогда моим отрядом руководил капитан Кусовац, не знаю, жив ли он сейчас. Он письменно сообщил мне, что партизанский отряд под командованием Дапчевича, также титовского генерала, не только не пришел на помощь капитану Кусовцу, но просто отступил подальше от места боя. В тот же день мои силы нанесли удар по Вирпазару, Сутоморе и Петровацу. Ими командовал капитан Якша… Якша, кажется, его фамилия была Новакович. Среди погибших были мои поручики Джукович и Пламенац. Партизан не было нигде. Ни здесь, на побережье нашего моря, ни при наступлении на Данилов-град, Никшич и Подгорицу. Если говорить совсем честно, следует признать, что сотня партизан присоединилась к нам при штурме Подгорицы, которым руководил полковник Байо Станишич, однако уже на следующее утро их не было и впомине. С безопасного расстояния они наблюдали за боями, которые я вел на Биоче, у Лиева Риеки, Маташева, Берани и Колашина. У итальянцев, если я не ошибаюсь, было более тысячи погибших и еще в пять раз больше раненых и пленных. В те июльские дни партизаны не сделали в Черногории ни одного выстрела. И неудивительно, их партизанский штаб находился еще в Белграде, недалеко от здания, где размещалось германское командование, а их генеральный секретарь и верховный главнокомандующий лишь в середине сентября перебрался в лес, причем это было организовано моими людьми и под их охраной. В самой Сербии…
– Вы не на митинге! – вспыхнул прокурор.
– Обвиняемый, вы не должны отклоняться от обвинительного заключения, и прошу вас ближе к существу дела, – одернул его судья Джорджевич.
– Я, господа, защищаю здесь не жизнь, а нечто гораздо более важное. Дайте мне возможность пользоваться…
– Хватит уже об этом вашем военном архиве, – Минич потерял терпение. – Вы его больше никогда не увидите. Кроме того, там нет… Я не хотел даже и копаться в этих фальшивках.
– Откуда же вам тогда известно, что это фальшивки? – вмешался защитник Иоксимович.
– Обвиняемый, продолжайте, – сказал судья.
– В самой Сербии широкая борьба против оккупантов развернулась с моего нападения на гитлеровские гарнизоны в Лознице и Ковиляче, хотя еще до этого, с самого моего появления на Равна Горе, не прекращались разные небольшие операции и акты саботажа. Мне кажется, что Лозницу мы захватили в конце августа. Я лично возглавлял мои отряды. Крупань я взял несколько дней спустя, но в любом случае это было еще до того, как партизанский вождь покинул виллу Рибникаров в Белграде. Потери немцев были столь значительны, что Гитлер в те дни подписал известный тевтонский декрет о расстреле ста сербов за одного убитого немца, – тут он покосился на публику. – Так что никак не выходит, что первым освобожденным сербским городом был Крупань и что его освободили партизаны. Они тогда были совершенно незначительным фактором в борьбе и занимались тем, что грабили крестьян в горных районах или жгли местные архивы в тех городках, которые я отбивал у немцев. Правда, небольшая группа партизан участвовала в захвате моими подразделениями Крупаня. Тогда коммунисты впервые после апрельской капитуляции открыли огонь по оккупантам. А до того – нигде и никогда. Ни в Сербии, ни в Черногории, ни в Боснии, ни в Хорватии, ни в Герцеговине. Но если инициатива борьбы с оккупантами никак не принадлежит коммунистам, то, безусловно, ведущую роль в развязывании гражданской войны сыграли именно они. В конечном счете это бесспорно, и оспаривается только в обвинительном заключении против меня. Дату начала гражданской войны новая власть отмечает как государственный праздник.
– Что это за дата? – забеспокоился Минич.
– Как это, что за дата? Седьмое июля, прокурор.
– В тот славный день партизаны подняли в Сербии восстание против оккупантов.
– В тот день, прокурор, ни в Бела Цркве, ни в радиусе пятидесяти километров вокруг нее не было ни одного немца. Ваши стреляли в сербов, в своих соседей.
– Мы стреляли в фашистских прислужников, жандармов Недича.
– И это не так. Правительство Недича было сформировано в конце августа, а тех несчастных жандармов убили в начале июля.
– Ну так и что?! – парировал Минич. – Они были жандармами… старый строй, буржуазия.
– Вот, теперь вы ближе к истине, – усмехнулся генерал. – Они были убиты только за то, что были для коммунистов символом довоенной власти и державы, а вы поставили себе целью воспользоваться оккупацией страны для переворота, для осуществления ваших революционных целей.
– Еще раз предупреждаю, что вы грубо и недопустимо нарушаете те права, которые предоставлены вам как обвиняемому, – решительно произнес судья Джорджевич.
– Тогда, когда я вел самую суровую борьбу против немцев, итальянцев, усташей и баллистов,[18] коммунисты начали уничтожать офицеров, священников, судей, крупных хозяев на селе. Так, они убили капитана Дерока, учителя Машича, протоиерея Лазара… забыл его фамилию. А также крупного торговца Чеду Милича, судей Лазаревича и Бакича. Кстати, генерала Иличковича и его жену, она была русская, убил его собственный племянник. Разумеется, по приказу Коммунистической партии. Капитана Ковачевича убили сыновья-коммунисты, один из которых позже стал партизанским генералом. Вот, еще вспомнил учителя Анджелича. Он был коммунистом, но умным человеком. Его убили собственные товарищи по партии из-за того, что он выступил против братоубийства и превращения национального сопротивления во взаимную резню. В моем архиве хранится список, включающий более ста глубоких ям, оврагов, колодцев, ставших в результате коммунистического террора с осени сорок первого по весну сорок второго года местами массовых захоронений. В этом списке значится и…
– Вы грубо лжете! – прокурорский палец нацелился на него. – Ничего этого не было.
– В этом списке, прокурор, значится и «Собачье кладбище» под Колашином. Ваши герои у всех убитых вынули сердца и вложили их в руки своим жертвам. Затем вы…
– Это что же вы непосредственно ко мне обращаетесь? – Минич встал. – Вы лично меня обвиняете?
– Не вас лично, а вашу партию, развязанную вами резню, ваше обвинительное заключение. Я их обвиняю… И не прерывайте меня. Я забыл, о чем говорил.
– О «Собачьем кладбище», – сказал защитник Иоксимович.
– Да, правильно. Спасибо. В довершение всего они убили еще и собаку, распяли ее на кресте и написали «Собачье кладбище»! Им было мало того, что они называли собаками своих родственников и соседей, распяв на кресте собаку, они особо подчеркнули свое безбожие, свое отречение от Христа. До коммунистов такой ненависти и озлобленности в нашем народе никогда не было. Разумеется, я всеми этими фактами вовсе не хочу оправдать ни одно из преступлений, совершенных некоторыми негодяями от моего имени. Я и сам их преследовал и наказывал всегда, когда мне становилось известно о таких случаях. К ним у меня не было милости. Партизанам я прощал, но этим – никогда. Я знаю, что на войне…
– Партизанам вы ничего не прощали, – прервал его прокурор.
– Народ знает. Сами партизаны знают. Я и Тито два раза дарил жизнь. А один раз, как мне кажется, и вам, господин Минич!
– Вы нагло и гнусно лжете!
– Все зафиксировано в документах, кроме того, еще живы свидетели. И среди вас, господа судьи, я вижу тех, кто попадал нам в руки. Не было бы ничего удивительного…
