«Бинокли, отдаляющие и уменьшающие предмет до размера песчинки или, напротив, чудовищно увеличивающие его; микроскопы, способные превратить крохотного червячка в ужасающего дракона, – во всем этом есть что-то от черной магии», – читаем мы в рассказе «Путешественник с картиной». Да, бинокли, «эти орудия дьявола», приоткрывают Рампо – а заодно и его читателям – кусочек иного, потустороннего мира.

Кстати, страх перед линзами и всякого рода оптическими приборами писатель вынес из детства: маленького Рампо напугало и потрясло чудовищное, инфернальное видение, возникшее под увеличительным стеклом, с которым ему вздумалось поиграть во время болезни. С детских же лет, вероятно, запал ему в душу и сладкий ужас игры в прятки (рассказ «Человек-кресло»).

Не менее почитаемы Рампо куклы, особенно манекены («Путешественник с картиной», «Волшебные чары луны»), искусственные глаза («Плод граната», «Волшебные чары луны»), еще больше – зеркала, внушающие его героям просто «мистический ужас» («Волшебные чары луны»). Тема зеркал – магистральная тема у Рампо. Рассказ «Ад зеркал» (1926), к сожалению в сборник не вошедший, целиком посвящен кошмару отражений.

Примечательно, что тему зеркал Рампо трактует иначе, нежели средневековые волшебные новеллы. Магия зеркал и биноклей у Рампо физически ощутима, это – окошко, приоткрывающее красоту инфернального. Даже в самых рациональных произведениях нет-нет, да и проскользнет – пусть косвенно, мимоходом – намек на существование иного мира. Как, скажем, в повести «Простая арифметика» всплывает вдруг, хотя и в юмористическом ключе, призрак «неотмщенной О-Кику» – утонувшей в колодце героини средневековой легенды. Или возникает (не совсем кстати) стеклянный глаз погибшего персонажа, который «хотел вымолвить что-то» (повесть «Плод граната»).

«Глубокое означает странное, а странное означает… неведомое». Джорджо Де Кирико полагают предтечей сюрреализма в живописи. В Эдгаре По иные критики склонны видеть пророка, предвосхитившего сюрреалистическую литературу XX века с ее смешением действительного и ирреального. С не меньшим основанием можно искать аналогичные черты в творчестве Эдогавы Рампо, тем более что восприятие сюрреализма в Японии было подготовлено всей практикой дзэн-буддизма. Но это предмет отдельного исследования, и стоит ли разрушать магию Слова писателя подобными изысканиями? Предоставим ему самому сказать за себя.

Прежде чем перевернуть страницу и ввести читателя в волшебный, полный грез и загадок мир сновидений Рампо, скажем (как и было обещано в самом начале) об одном удивительном свойстве японской культуры. О преемственности и самобытности.

Феномен Рампо – явление для Японии не уникальное. Уникально оно для нас, европейцев, – своей множественностью и повторяемостью. Вспоминая историю японской культуры – начиная с проникновения в страну в V веке н. э. китайской иероглифической письменности, – осознаешь, что для Японии характерна особая форма культурных заимствований. В этой стране чрезвычайно сильны защитные механизмы адаптации и выживаемости традиционного, национального, что в очередной раз блистательно подтвердил своим творчеством Эдогава Рампо, воплотив на практике излюбленную японцами формулу: «Заимствовав у других, наполнить собственным содержанием».

Время от времени я размышляю вот о чем.

Мне кажется, что сочинители детективных романов делятся на две категории. Входящих в первую категорию можно условно обозначить «типом преступника» – их интересует лишь преступление, преступление как таковое, и, даже взявшись за произведение, основу которого составляет логика расследования, они не успокоятся, покуда не выразят своего понимания бесчеловечной психологии преступника. Входящих же во вторую категорию можно условно именовать «типом детектива» – они испытывают интерес лишь к рассудочным методам раскрытия преступления, что же до психологии преступника, то она практически не становится предметом их внимания и заботы.

Так вот, писатель Сюндэй Оэ, о котором пойдет речь в этой повести, скорее всего, относится к первой категории, я же, пожалуй, принадлежу ко второй. Это означает, что меня занимает исключительно научная методика раскрытия преступлений, хотя, описывая их, я, конечно, должен хорошо представлять себе личность преступника. Однако из этого вовсе не следует, что и мне самому до некоторой степени свойственны преступные наклонности. Поверьте, нечасто можно встретить столь нравственного человека, как я. И то, что я, добропорядочный и гуманный человек, невольно оказался вовлеченным в эту жуткую историю, выглядит совершеннейшей нелепицей. Будь я хоть чуточку меньше привержен к добродетели, будь я хоть мало-мальски склонен к пороку, мне, наверное, не пришлось бы впоследствии так горько раскаиваться, не пришлось бы до сих пор терзаться мучительными сомнениями. Более того, вполне могло статься, что сейчас я наслаждался бы безбедной, обеспеченной жизнью с красавицей-женой.

С той поры как закончилась эта страшная история, много времени утекло, и, хотя мои тягостные сомнения до сих пор не развеялись, реальность тех дней отодвинулась вдаль, перешла в область воспоминаний. И я решил изложить минувшие события в виде хроники, полагая, что созданная на ее основе книга может оказаться весьма любопытной. Однако, доведя свои записи до конца, я все еще не могу отважиться издать их. Почему? Да потому, что события, связанные с таинственной смертью г-на Коямады, которые составляют важную часть моих записок, до сих пор живы в памяти людей, и поэтому, даже прибегнув к вымышленным именам и видоизменив обстановку тех дней, я не могу быть до конца уверен, что моя повесть будет воспринята исключительно как плод художественного вымысла.

Вполне вероятно, что найдутся люди, которых моя книга лишит покоя. Сознание этого смущает и тяготит меня. Скажу больше: я попросту боюсь. И дело не только в том, что события, положенные в основу повествования, были страшнее и причудливее самых безумных фантазий. Гораздо хуже, что мои догадки, возникшие в связи с описываемыми событиями, еще и теперь вселяют в меня ужас.

Когда я задумываюсь над тем, что произошло, голубое небо у меня над головой затягивается свинцовыми тучами, в ушах раздается барабанная дробь, в глазах темнеет и весь мир начинает казаться мне призрачным и таинственным.

Вот почему у меня покамест не хватает духа опубликовать свои записки, но я не оставляю надежды когда-нибудь создать на их основе детективную повесть. Так что эта моя книжица, если можно так выразиться, не более чем наброски будущей повести, нечто вроде подробных замет на память. Я взял старый блокнот, в котором были исписаны лишь первые несколько листков, соответствующие новогодним дням, и принялся за свое писание в виде, быть может, несколько растянутых ежедневных записей.

Для начала следовало бы, забегая вперед, подробно рассказать о главном действующем лице разыгравшейся драмы, писателе Сюндэе Оэ, – о том, что он за человек, о его произведениях, наконец, о странном образе его жизни. Но дело в том, что до того происшествия, о котором пойдет речь, я не только не был знаком с ним лично, но почти не имел представления и о его жизни, хотя, разумеется, читал его книги и даже вступал с ним в полемику на страницах журналов. Подробнее я узнал о нем лишь много позже от своего приятеля Хонды. Поэтому все, что касается Сюндэя, лучше изложить в том месте, где я буду рассказывать о своих беседах с Хондой. Мне кажется, будет более логичным, если я, следуя хронологии событий, начну свои записи с самого начала, с того момента, когда я оказался вовлеченным в эту жуткую историю.

Началось все это осенью прошлого года, приблизительно в середине октября.

В тот день мне захотелось посмотреть старинные буддийские скульптуры, и я отправился в Императорский музей в Уэно. Я бродил по огромным полутемным залам музея, стараясь ступать неслышно, – в этом безлюдном пространстве каждый, даже негромкий, звук отзывался пугающим эхом, так что не только шум собственных шагов, но и чуть слышное покашливание могло кого угодно напугать. В музее не было ни души, и я невольно задавался вопросом: почему в наши дни музеи не привлекают внимания посетителей? Большие стекла витрин холодно поблескивали, на покрытом линолеумом полу не было ни пылинки. Во всем здании, своими высокими сводами походившем на буддийский храм, царило безмолвие, словно на дне морском.