Миша шепнул мне, что ей всего тридцать шесть лет, а старухе, ее матери, пятьдесят пять. Но выглядели они обе, конечно, куда как старше. Здесь было три комнаты, одну сдавали жильцу, чеченцу, торговцу с рынка. И сюда вечно приходил всякий сброд с улицы, пьянствовал вместе с Татьяной Павловной и старухой. Они и сейчас сидели за столиком в средней комнате в количестве трех человек. Четвертого я потом разглядел на полу, возле кушетки.

— Вот так! — подмигнул мне Миша. — Народ еще мычит, но уже не безмолвствует. Ну и хари, смотреть противно.

Он бесцеремонно согнал кого-то со стула и уселся сам.

Я продолжал стоять в некоторой нерешительности. Здесь было противно, хотелось поскорей уйти. Но у Миши шел какой-то длинный разговор с Татьяной Павловной, касавшийся отца Кассиана. «Он» и сам висел на стене в виде большой фотографии в рамочке и хозяйка, глядя на него, часто крестилась. Вдруг из соседней комнаты раздался детский плач.

— Уйми поганца, Дашка! — прокричала Татьяна Павловна, не прекращая отвешивать поклоны фотографии. Всё это время «хари» за столом продолжали бубнить своё и пить, а старуха от них не отставала. Заболотный чему-то смеялся, глядя на всех.

Наконец, из соседней комнаты вышла русоволосая девушка в простом ситцевом платье, у нее было слегка полное миловидное лицо и какие-то удивительные синие глаза. Она прошествовала мимо, не обращая на нас ровно никакого внимания, лишь сквозь зубы бросила:

— Твой ребенок, ты и уйми!

Вскоре мы покинули эту квартиру, а появились в ней вновь спустя пару недель. Я сам напросился к Заболотному в попутчики. Он меня сразу «раскусил».

— Даша запала? — спросил он ехидно. — Красивая девушка, только судьбы нет.

— Почему?

— Потому что так на роду написано. Мать с бабкой пьют, квартиру у них вот-вот отберут, обманут, тот же жилец, чеченец. Да и сами продать готовы. Если бы не отец Кассиан, они бы давно на улице валялись. А дальше что? Помойка. А ей на панель идти. Она ведь из школы с последнего класса ушла. Теперь ее на рынке пристроили, с лотка торгует. Хоть какая-то работа, занятие. Но впереди — мрак, А ведь красивая. Красоты жаль.

— Так помочь надо, — невнятно пробормотал я, заметно покраснев. Миша угадал: я все эти дни вспоминал Дашу, ее лицо, хотя видел-то ее всего несколько секунд.

— Помоги, — усмехнулся он. — Таких семей по России знаешь сколько? И в каждой свои Даши, Маши и Саши. Рано начинают пить, рано рожают, рано и старятся.

— Нет, эта девушка какая-то особенная, — сказал я.

— Эге, вон оно что! — только и ответил он.

Потом я стал бывать в этой квартире уже сам, без Заболотного. Даже как-то сдружился с Татьяной Павловной и старухой. Ее все так и называли: «старуха», без имени и отчества. Но она и не слышала, была почти совсем глухая. Я ходил им за продуктами, приносил детское питание Прохору, сыну Татьяны Павловны, которая сама не знала, кто его отец. В прошлом эта женщина была учительницей, как и ее мать, чему бы я никогда не поверил, если бы она сама не показала бы мне свою трудовую книжку. Но в начале девяностых ее просто выбросили на улицу, и женщина сломалась. Так вот это и происходит. А с Дашей мы общались редко. Она лишь насмешливо фыркала, глядя на меня, как я сижу за одним столом с «харями», слушаю их бесконечно-пустые разговоры, поддакиваю Татьяне Павловне или утираю платком нос Прохору. Раз она остановила меня в коридоре, загородив проход.

— Ты странный какой-то! — сказала Даша. — Чего сюда ходишь? Ведь не пьешь и мамку вполуха слушаешь. Из жалости, что ли?

Я что-то промямлил, стараясь не глядеть на нее. Разумеется, покраснел.

— Пошли, погуляем, — предложила Даша. — У меня сегодня выходной. Погода отличная.

И мы вышли на улицу. Там неподалеку лес с озером, мы стояли на берегу, глядели на купающихся и разговаривали. Как-то быстро нашли общий язык, все-таки почти ровесники, четыре года разницы. Через час уже как-то вполне понимали друг друга. Но мы и так с ней были как открытые книги — читай, правда, еще так мало написано. Я ее жадно слушал, а она оказалась веселой, по-своему умной девушкой. Жалела, что бросила школу, не доучившись. Рассказывала о своей работе, о рынке. Шутила. Но иногда вдруг в ее лице появлялось что-то твердое, решительное и тогда слова становились грубыми, резкими. Об отце вспоминала мало, он ушел, когда она была еще маленькой. Время пролетело незаметно.

Потом мы часто встречались, уже не на квартире, а в разных местах, в городе, в парке, в кафе, ездили в Лавру, где она осталась равнодушной, чему я был очень огорчен, даже ходили один раз за ягодами в Софрино. Побывал я и у нее на рынке, видел того чеченца, жильца, который держал несколько палаток. К слову, чеченец этот, Рамзан, вскоре съехал с квартиры, приобрел где-то свое собственное жилье. Но Даша от него зависела по работе, я это знал. И чувствовал, что она не всё договаривает.

Мне многое было в диковинку в ее жизни, все же, я рос иначе, за спиной у своей сестры, которая меня и оберегала. У Даши было больше свободы, соприкосновения с действительностью, у нее рано открылись глаза на мир, на его грязь. Тут не каждый способен выстоять, сохранить себя. Но она, кажется, сумела. И это меня удивляло в ней больше всего. Откуда такая степень самозащиты? Она могла грубо выругаться, когда к ней кто-то приставал на улице или даже ударить. Я знал, что она способна на это, угадывал. И мне было с ней интересно, будто я каждый раз познавал новое, учился.

Наверно, и я был ей чем-то занимателен, иначе бы мы в эти три месяца не встречались столь часто. А может быть, она за меня цеплялась, как за спасительную соломинку, потому что, не смотря на всю силу ее характера, ей тоже требовалась опора, какая-то разумная идея, на которой можно строить жизнь? Я это понял позже. «Ад», — сказал про ее квартиру Заболотный и был прав, даже предсказывая судьбу Даши. Она уже катилась в пропасть.

В самом конце августа я узнал, что она потихоньку принимает наркотики, какие-то таблетки. «Колеса», на их языке. Мы сидели в квартире у ее подруги, Светланы, тут тоже было много разных гостей, юнцы, все они галдели, как птицы, на всякие голоса, мололи чепуху и вздор, я и не слушал, лишь держал под столом Дашину руку в своей, а ей было весело. Там открыто курили «травку» и принимали эти самые «колеса». Даша, к моему удивлению, тоже. Мне удалось вывести ее на кухню, остаться наедине.

— Ты что, с ума спятила? — резко спросил я.

— Ну и что такого? — весело ответила она. — Все так делают.

— Но ты же «не все», ты не такая.

— Почем ты знаешь? Мы все одинаковы, только притворяемся лучше или хуже. А выхода все равно нет. Тут хоть примешь таблеток, жить хочется. Покури и ты, не будь паинькой.

— Пошли отсюда!

— Останусь.

Я вывел ее из квартиры почти силой. Сначала она брыкалась, злилась на меня, но потом успокоилась, а по дороге домой настроение ее и переменилось. Она стала задумчивой, грустной. Мы сели на лавочку возле ее дома и тут она вовсе прильнула к моему плечу и расплакалась.

— Что мне делать? — повторяла она: — Что делать? Скажи, Коля, ты умный, трезвый, не могу больше так жить, в этом чаду, всюду рожи, мерзкие противные рожи, одна Светка подруга…

— Светка твоя дрянь, — сказал я. — У нее притон.

— А у меня дома не притон? Ты же видел, знаешь. Хорошо Рамзан съехал, проходу не давал. Но он меня и на рынке достанет. Куда уйти, к кому? Повеситься хочется.

— Ты же сильная, что ты несешь? Пойдем в церковь.

— Не хочу.

Она вытерла слезы. Выпрямилась.

— Я тебя познакомлю с одним человеком, он, возможно, скоро приедет, подскажет, как жить в вере, в разуме, исключительный человек, подвижник, — я имел в виду Павла, говоря это, потому что сам не знал, как ей помочь и что для этого надо сделать.

— Не хочу, — повторила она. Упертая, как моя сестра.

— Как хочешь, а все равно познакомлю.

— Плюну ему в рожу, подвижнику этому, — грубо сказала она. — Я им никому не верю. Мамка, вон, повесила на стену фотку какого-то образины и молится на него. Дура!