С сестрой своей я очень сильно разругался в тот день, накануне приезда Павла. И ведь не вспомню сейчас из-за чего, из-за пустяка какого-то. Может быть, по телевизору что-то показывали. Нет, телевизор мы редко смотрим, почти и не включаем вовсе. Значат, была другая причина. Чашка там какая-нибудь дрянная разбилась… не важно! Я заметил, что ссориться особенно приятно с людьми близкими, родными. А с другом — первое дело. Это не предательство, нет. Здесь другое. Какое-то скотское желание оскорбить, унизить, выплеснуть из себя все, что в душе накопилось, мелкие затаившиеся обиды, всю черноту, плесень, — и именно в лицо другу — и ждать результата: каково? Потом ходить, маяться, искать прощения.

Так уж человек устроен, его кто-нибудь толкнет на улице, а он еще и извинится перед «толкачом», потом придет домой да на жене все и выместит. Потому что больше не на ком. «Толкач» исчез, испарился, и след его давно пропал, и лица его не вспомнишь, а обида осталась. Обидами человек и жив, так я думаю. Впрочем, мои суждения я вывожу не из личного опыта, а из… флюидов, которые витают в современном обществе, из атмосферы. Кажется, заговорился. Вернусь к тому сентябрьскому дню.

Что ж, поссорившись, мы разошлись каждый в свою комнату. А вечером встретились на кухне. Мы живем в обычной маленькой двухкомнатной квартирке. Я и сестра, ее зовут Евгенией. А родители… но об этом после. Что бы не говорилось, но у меня сестра замечательный человек, умнее ее женщин я не встречал. Может быть, это не ум даже, а особое понимание мира, свой взгляд на все вещи, которые тебя окружают. Ну и на людей, разумеется. Она каждому знает цену и себе тоже. Иной раз я даже пугаюсь ее взгляда рассеянно-пристального, словно она и не смотрит на тебя, а все равно просвечивает насквозь. Еще бы, ведь Женя — портретистка, закончила там какое-то Суриковское училище.

У нее особенные глаза, серовато-зеленые, часто бывают презрительные и насмешливые, но и гордости в них хоть отбавляй. Говорят, что она очень талантливая художница. Не знаю, я в этом не разбираюсь. Я еще вообще мало в чем разбираюсь, потому что слишком молод. Например, женская красота для меня загадка. Мне кажется, что Женя очень красивая: у нее русые волосы (как у меня), высокий лоб, строго очерченные губы, прямой нос, две полоски румянца на щеках, гордый наклон головы, рост чуть выше среднего, стройная фигура; а некоторым она видится обычной девушкой. У каждого свой вкус. Но поклонников у неё хватает, включая бывшего мужа. Тот ей до сих пор прохода не дает: и названивает, и цветы присылает. Женя, правда, эти «веники» в мусорное ведро выбрасывает.

Она старше меня на восемь лет, мне сейчас двадцать один, ей — двадцать девять. Собственно, воспитанием своим я только ей и обязан. И знаниями, и духовным просвещением, и прочим. Но слепить из меня свое подобие она все равно не смогла, хотя материал был благодатный. Я очень податливый. Не только податливый, но еще и восторженно-глупый, как она сама часто говорит. Я не обижаюсь, наверное, так оно и есть. Пусть! Лучше быть восторженным и глупым, но иметь надежду и веру, чем не иметь их вовсе, при всем твоем уме и равнодушии к жизни. Впрочем, я же так уж и глуп, как кажется.

Я еще просто не определился в своих целях — ведь для чего-то я все же живу? Хотя живу я даже сейчас за счет Евгении. Я имею в виду в материальном смысле. Я нигде не работаю, в институт не поступил, в армии не служил /порок сердца/. Бегаю у Евгении на посылках: в мастерской, которая у нее в соседнем доме, в подвале, помогаю; веду домашнее хозяйство, как ключица. Конечно, порою мне от всего этого бывает страшно муторно, но я терплю и жду. Чего жду? Знака. И мне кажется, что этот знак принес в мой мир Павел.

— Ну и когда же приезжает твой гуру? — насмешливо спросила у меня Женя, когда мы с ней встретились вечером на кухне. Ссора ужа была забыта.

— Завтра, я же тебе говорил, — ответил я. — И он не гуру, он глубоко православный человек.

— Знаю, знаю! — усмехнулась она. — Монах.

— И не монах. Он только готовится получить сан иподиакона.

— Ишь ты! Это что же — первая ступенька в церковной иерархии? А рясу-то, небось, себе уже сшил. И, поди, не одну, а две, вторую — бархатную. Да перед зеркалам присматривался.

— Язва ты, Женя, — сказал я, начиная злиться. Не пойму, за что она так ненавидит Павла? Тут, может быть, не ненависть, а что-то другое — неприятие его мира, противодействие. Или непонимание? А все что непонятно — злит, страшит, отталкивает. Да, она считает, что Павел мой учитель, он повлиял на меня, развернул в другую сторону, и от нее, и от ее образа мыслей. Но неужели она думает, что я до сих пор маленький ребенок, который все время будет выполнять ее указания? В конце концов, я не ее собственность. А Павел привел меня в Церковь. Не за ручку, конечно. Через беседы, через общение заронил зерно. Еще полтора года назад, когда мы с ним и познакомились. У меня глаза открылись, я хоть соображать стал, задумываться о вопросах не сиюминутных, а вечных, о христианской религии вообще. Богопознание — вот как это называется. Что ж в том плохого? Я еще неофит, только начинаю постигать основы Православия, но пришел ли я действительно к вepe — ответить честно не могу. Каша еще в голове, а в душе много мусора. Сознание не утряслось, молюсь восторженно, а искренне ли? Всем сердцем или частью его? Эти вопросы меня постоянно мучают. Где гарантия, что я так же восторженно и не отвернусь от Церкви, если вдруг придет другой Павел, Савл, например? Я очень боюсь сам себя.

— Где он остановится? — спросила сестра.

— Не знаю, — пожал я плечами. Обычно, когда Павел приезжал в Москву, он останавливался у нас дня на три-четыре. Тогда у них с сестрой начинались постоянные пикировки (они одного возраста). Но бывало, что Павел жил и у других людей, здесь у него знакомых много. Мог и на вокзале заночевать. В этих делах он неприхотлив. Ни в еде, ни в одежде. Он настоящий аскет, если на то пошло. После первой Чеченской войны, когда демобилизовался из армии, исходил по многим землям, по древним городам Руси. В Оптиной был, в Псково-Печереком монастыре, в Пафнутьев-Боровском, много где. Мне об этом доподлинно известно, хотя сам Павел на эту тему, да и вообще о своей жизни мало рассказывал. Но был с ним в этих странствиях спутник — Миша Заболотный, который тоже в Чечне воевал, тоже готовился к священническому сану и который меня-то с Павлом и познакомил, предварительно расписав мне его жизнь. Сам же Заболотный приходился нам с сестрой дальним родственником, что-то вроде троюродного братца.

— И вообще, хватит о нем! — сказала вдруг сестра. — Тоже мне, фигура нашлась. Таких прежде на Руси называли юродивыми.

— И вовсе нет, — заспорил с ней я. Меня даже оскорбило ее замечание. — Юродивый бродит и говорит бессознательно, но его уста — глас божий. А Павлу до юродивого еще расти и расти. Потому что у него есть сознание, есть идея, есть цель в жизни.

— Вот даже как? — усмехнулась Женя. — Выходит, по-твоему, сознание, разум — это недостаток, преграда в духовном просветлении?

— Большой ум — дорога к дьяволу, — нашелся в ответ я. — Вспомни Фауста. Разум порождает чудовищ.

— Сон разума порождает чудовищ, — поправила меня сестра. — Я же тебе показывала картину Гойи.

— Все равно, — не сдавался я. — Почти все гении отвергали бога. Потому что в гордыне своей шли брать штурмом небо. Ставили себя выше божьего промысла. И низвергались ниц.

— Ишь ты как заговорил! Слова не мальчика, но… Павла.

Сестра усмехнулась, посмотрела на меня своим рассеянно-пристальным взглядом. Я смутился, стал разливать чай по чашкам. Сегодня я не успел ничего приготовить на ужин, поэтому мы просто угощались печеньем. Я почему-то чувствовал, что Павел незримо присутствует здесь, с нами, прислушивается к разговору, молчит, сидя в углу. Наверное, то же самое ощущала и Женя, потому и злилась.