– Соболев, опять опаздываете? – закричал Чугунов. – Почему Вам хочется одному сидеть ещё минутку в тепле, пока другие мёрзнут? Становитесь на место и не надо больше хитрить!

Санька поплёлся в строй. «Вот всегда так. Чуть что – сразу хитришь, ведь и опаздывал не потому что хотел, просто порции принесли позже всех!»

– Жаба! – донёсся шепоток с середины строя и тоненький смешок щекастого Рустамчика.

– Говорил тебе, надо было сначала компот, – сочувственно прошептал Витька. – Тогда бы успел.

Вот всегда так, как Чугунов заступает дежурным по роте, у Саньки сплошные неприятности.

Сегодня вторник – кружковый день. Витька звал записаться в шахматный, но Санька записался в кружок любителей русского языка.

– Знаешь, – растолковывал Витька, – вырастем, гроссмейстерами станем, будем на международных соревнованиях от клуба ЦСКА выступать. И командирам, и офицерам, и генералам шахматы как никому нужны. В бою с их помощью всё на десять шагов вперёд можно увидеть.

– Да, – соглашался Санька, – но если по диктантам двойки и тройки получать, то на каникулы не пустят.

– А у меня троек нет, я правила на самоподготовке выучу…

Но Санька на кружок не пошёл, надо выполнять приказание старшины. В спальне он оторвал от куска материи лоскуток, сложил его пополам и старательно пришил к воротничку. Посмотрел, получилось не очень ровно. Потом загнал пуговицы в трафаретку, капнул на них асидол и долго водил щёткой по медному ряду, пока он не заблестел…

Старшина, сощурившись, осмотрел Саньку и наконец выдавил из себя:

– Старался, и то дело. Э-эх, Соболев, Соболев, когда у тебя всё будет получаться вовремя, когда ты научишься успевать со всеми? Сегодня у вас будет пионерский сбор, может вожатый на тебя подействует? Когда ты наконец покинешь свой левый фланг?

– Наверное, когда вырасту, – вздохнул Санька.

Первых два часа самоподготовки сержант Чугунов сидел за столом перед партами второго взвода и, охраняя тишину, читал книгу об Иване Грозном. Тишина в классе, как за дубовой дверью, надёжно покоилась за широкой спиной сержанта. И если вдруг шелестом пересохшего осеннего листа до его чуткого уха дотягивался тоненький шепоток, Чугунов медленно поднимал смоляные брови, направляя взгляд светло-голубых глаз в сторону шелеста и, чтобы тот не расползался, промораживал его в центре возникновения.

Суворовцы набора тысяча девятьсот шестьдесят второго года самой младшей роты училища, по-гражданскому просто пятого класса, готовились к завтрашним занятиям по арифметике, русскому, английскому, истории и уставам. Санька Соболев, закончив с примерами и упражнением, пробовал читать первые статьи «Дисциплинарного устава», но смысл прочитанного рассеивался и не успевал осесть в голове.

«Дисциплина есть строгое и точное соблюдение всеми военнослужащими порядка и правил, установленных законами, воинскими уставами и приказами командиров и военноначальников». Слова в уставе были тяжёлыми, непонятными и, главное, такими, какими никто и никогда раньше при Саньке, всего два месяца назад, не говорил. Даже отец и дед, которые воевали на фронте.

«Дисциплина есть…» – снова начал он, читал дальше и забывал первые слова, не понимал тут же прочитанных и откровенно зевал на последующих. Его карие глаза сонно смыкались, и на смуглое лицо, казалось, находила тень.

Его сосед по парте и первый Санькин друг Витька Шадрин, светлый худой, подвижный, как вьюн, прочитав устав, отложил его в сторону и прошептал:

– И не за такое пятерки получали, – и, повертевшись, осторожно достал контурную карту и розовым карандашом закрасил в Африке ещё одну страну, ставшую свободной от колониального рабства, о которой прочитал сегодня в «Пионерской правде».

Его карта была уже сплошь розовой, и на ней оставалось мало белых пятен, а под героической Кубой, заштрихованной в яркий малиновый цвет, в скобках расшифровывалось: «Коммунизм у берегов Америки».

С Санькой они познакомились ещё в карантине, где Витька уже прожил один день. Он выбрал Саньку из толпы, подошёл к нему и сказал:

– Ниже меня! Значит, самый маленький.

– Сам маленький, – не задержался с ответом Санька.

– Знаю, что выше тебя, и буду тебя защищать.

– Спасибо, сам как-нибудь, – попробовал уйти от прилипчивого защитника Санька.

Но мальчонка протянул тонкую и гибкую, как змея, руку:

– Я Витька Шадрин из Владика. Всё равно, давай дружить, ты мне нравишься.

Но самым маленьким во взводе, да и в роте, оказался огненно-рыжий Толя Декабрёв. Сейчас он сидел на первой парте и рисовал на контурной карте кружочки. Рисовать кружочки было его любимым занятием.

Санька устало оглядел класс. Длинноносый Саша Фомин, закрыв глаза и в такт покачивая головой с большим носом, шевелил губами и усердно перемалывал выдержки из устава. Рустамчик с толстыми хомячьими щеками хитро, до острых бритв, сузив карие глазки, списывал решение задачи у соседа по парте ушастого и вечно сонного Толи Счастливого.

Серёжа Яковлев, веснушчатый, как рябое яблоко, и прозванный ребятами Кулаком, усердно выводил в своей тетрадке столбики с одним, двумя и тремя нулями. Ещё в третьем классе он собрал большую жестяную коробку пять тысяч четыреста копеечных медяков, и неожиданно в новогоднюю ночь тысяча девятьсот шестьдесят первого года Дед Мороз вместе с денежной реформой удесятерил его вклад. К утру в старой жестянке было состояние в пятьдесят четыре новых рубля.

Отныне Серёжа Яковлев, где мог, менял деньги на копейки и ждал новой, а за ней ещё более новой реформы. И не было для него лучшего занятия, чем считать, как его сумма сначала увеличивается в десять, а потом в сто, а потом, может, и в тысячу раз. И когда он проходил мимо буфета и чувствовал запах горячих жареных пирожков, и у него вдруг появлялось страшное желание купить хотя бы один, Серёжа тут же останавливал себя мыслью, что через десять или двадцать лет на эти же деньги он сможет приобрести и съесть их в десять, а то и в сто раз больше.

В общем, все были заняты, и только один из взвода, как всегда, стоял в наряде. Один раз в двадцать восемь дней. Сегодня в наряде был как всегда спокойный, самый высокий и самый сильный во взводе Лёшка Дмитриев.

В этом году приняли в седьмую роту вместо положенных ста сто двенадцать человек. Командир роты майор Сорокин объяснил: кто-то может не выдержать, кто-то по состоянию здоровья уйдёт, чьи-то родители уедут на «запад», и он вынужден будет перейти в другое училище. Но Чугунов, сержант срочной службы и заместитель командира второго взвода, самый строгий сержант в роте, а может, и в училище, говорил, что эти двенадцать лишние, и в каждом взводе должно быть ровно по двадцать пять. Самые недисциплинированные, самые неуспевающие должны быть заявлены в отчисление. Вот и сейчас сержант строго следил за порядком во взводе и изредка металлическим голосом напоминал:

– К занятиям нужно готовиться основательно.

А как же по-другому? И Санька снова уткнулся в устав. «Дисциплина есть строгое и точное соблюдение всеми военнослужащими…»

Но изредка Толя Декабрёв или кто-нибудь другой штыком поднимал руку и, строго прижимая локоть к парте, терпеливо смотрел на сержанта, пока тот оторвёт голову от любимой книги.

– Слушаю, – сержант медленно переводил суровый взгляд от «Ивана Грозного» в сторону суворовца.

– Товарищ сержант, задача не получается, – уже весь вытягивался в штык Толя.

– Садитесь! – кивал головой сержант, раскрывал чёрную дерматиновую обложку лежащей перед ним общей тетради, разрезая шелестом страниц охраняемую тишину. Не торопясь, он подходил к спрашивающему и долго сверял каракули в тетради суворовца с написанным решением Тамары Александровны, учителя математики. Затем толстым пальцем спокойно прижимал тетрадь к парте и, по-командирски разделяя слова, чеканил:

– Вот здесь проверьте!

Тут же со всех сторон тянулись стриженые головы.