— Кто такие? — спросил Косой, с беспокойством взглянув на Иван Ильича.

— Возможно, Рахман-Датхо, — предположил Бочкарев. — У нас были сведения, что он должен соединиться с Ибрагим-беком. Далеко они?

— Нет. Версты полторы. Я занял оборону и выслал разъезд но, по-моему, это не басмачи. Пойдемте посмотрим, товарищ военком, вот с этой горки хорошо видно. — Ладыгин показал на курган, где на длинных, шестах у могилы понуро висели белые лоскутки.

Бочкарев в сопровождении Ладыгина поднялся на курган. Со степи в строгом порядке надвигалась большая колонна. Теперь уже простым глазом были видны загорелые лица бойцов, белые околыши, синие тульи фуражек и короткие хвосты бодро бегущих лошадей.

Бочкарев видел, как высланный с разъездом Вихров подскакал к командиру, ведущему колонну, и, переговорив с ним, послал бойца с донесением.

Боец — Ладыгин узнал в нем Суржикова — подскакал к Бочкареву.

— Разрешите доложить, товарищ военкомбриг, — сказал он, прикладывая руку к козырьку летнего шлема. — Наши идут!

— Кто именно?

— Командующий Восточно-Бухарской группой войск И с ним 10-й усманский полк.

Колонна шагом входила в кишлак. Впереди ехал плотный кряжистый человек средних лет с коротко подстриженными усами на полном красном лице.

Подъехав к расположению отряда буденновцев, он грузно слез с лошади, и тогда стало заметно, что он невелик ростом, но широк в плечах и, видимо, очень силен.

Бочкарев, узнав от Вихрова, что это командующий, подошел к нему и представился.

— Окулич, — густым громким голосом сказал командующий группой, подавая Бочкареву пухлую руку.

— Что у вас здесь происходит? — спросил он, взглянув на комиссара мягкими серыми глазами.

Бочкарев коротко доложил обстановку.

Окулич снял фуражку и вытер платком потный лоб.

— Как же это у вас Лихарева убили? — спросил он.

— Прошу прощения, товарищ командующий, комбриг не убит, а тяжело ранен.

— Позвольте, ваш командир докладывал, что Лихарев убит.

— Мы сначала так думали. Он без сознания.

— А-а! Ну, это хорошо. Замечательный командир. Я знаю его с двадцатого года… У вас есть потери?

— Есть, товарищ командующий.

— А у басмачей?

— Мы их почти сорок верст гнали и рубили. Не считали, товарищ командующий. Не до подсчетов было.

— Гм… — Окулич усмехнулся. — Выходит так: чего их, дьяволов, считать, — пиши больше! Обращаю ваше внимание, товарищ комиссар: нам необходимы достоверные сведения. А то у нас еще есть хвастуны, — проведет небольшой бой, а потом пишет: сто убил, двести ранил.

Гм! Гм!

— У нас этого не будет.

— Это, конечно, буденовцам не к лицу… Ну что ж, товарищи, возвращайтесь в Юрчи, отдыхайте, а мы со свежими силами будем преследовать. Постараемся перехватить Ибрагима, не дадим ему уйти, — сказал Окулич, оглядываясь на подошедшего командира полка, высокого сухощавого человека с тонкими усиками. — Да, ведь вам еще неизвестно, — продолжал он. — Блиновская бригада разбила Селим-пашу. Это, конечно, не Энвер, но все же дрался отчаянно.

— Его в Амударью столкнули, — заметил командир полка, улыбаясь.

— Вот, вот, холодный душ принял. Это ему мозги вправит на место. Надеюсь, больше к нам не полезет, — сказал, смеясь, Окулич. — Ну что ж, по коням! — приказал он, взглянув на командира полка. — Будем преследовать.

Окулич крепко пожал руку Бочкареву и, пожелав выздоровления Лихареву, направился к лошади.

Вскоре полк потянулся шагом вдоль Сурхана. Потом в рядах взяли рысью, и поднявшаяся пыль скрыла колонну…

Легучий отряд Кудряшова после тяжелого похода в горы возвращался в Юрчи.

Ведя лошадей в поводу, бойцы спускались с перевала Елантуш. Внизу, в широкой котловине, виднелись сады кишлака Санг-Гардак.

Еще вчера вечером местный житель привез Кудряшову бумагу из штаба полка с сообщением о тяжелом ранении Лихарева. Начальник штаба писал, что командир дивизии приказал Кудряшову прибыть с отрядом в Юрчи.

Возвращение в тыловую часть полка, или тылчасть, как ее называли, всегда воспринималось бойцами с большой радостью.

Наконец-то можно было вымыться в бане, выспаться, сняв с себя все до белья, а не в обнимку с винтовкой, как люди спали в походах, вдоволь напиться воды, посидеть в чайхане. Возвращения в тылчасть ждали, как земли обетованной, но часто бывало, что вместо отдыха отряды, только успев покормить лошадей, тут же выступали в новый поход…

А пока люди, подавленные духотой и усталостью, двигались, опустив сожженные солнцем лица и шеи.

Лошади, сплошь покрытые потеками ссохшегося с пылью серого пота, шли, устало волоча задние ноги.

Кастрыко после случая с Пардой был переведен в 3-й эскадрон и находился в голове своего взвода.

«Санг-Гордак, — думал он, посматривая с высвты на кишлак. — Определенно, это название имеет в своем корне что-то французское. И Регар тоже… и Дюшамбе. Должно быть, тут до переселения народов жили в древности галлы… У кого бы спросить?» Но спросить было не у кого: комиссар полка Федин лежал в Юрчах больной малярией, а Кудряшов вряд ли бы ответил на этот вопрос.

Отряд вошел в кишлак. Был объявлен малый привал. Кастрыко взял с собой взводного переводчика Темир-Булата, похожего на девушку молодого красноармейца, и вошел вместе с ним в ближайший двор.

У глинобитной кибитки посреди двора мальчик лет пятнадцати строгал оглоблю для омача.

— Катык бар? — спросил Кастрыко по-узбекски.

Мальчик сказал что-то в ответ.

— Что он говорит? — спросил Кастрыко Темир-Булата.

— Говорит, бедные люди. Ничего у них нет.

— Старая песня! Пусть даст что-нибудь. Скажи, я есть хочу.

Переводчик стал что-то объяснять мальчику.

Тот пожал плечами, плеснул в деревянную чашку воды из кувшина и, достав из поясного платка сухой шарик овечьего сыра, растер его в чашке рукой.

— Вот, пожалуйста, все, что у меня есть, — произнес он по-узбекски, протягивая чашку Кастрыко.

— Это ты кому? Мне?! — проговорил тот, задыхаясь. — Грязной лапой?! Ты что, ошалел?! Ах ты, негодяй!

Кастрыко схватил чашку и со словами «Ешь сам, сукип сын!» плотно надел чашку на голову мальчика. Белая жижа потекла по испуганному лицу.

— Ну, наелся? Сыт? — спрашивал он. — Я тебя, подлец, научу, как угощать! Экий сволочь народ!..

Кастрыко направился в глубь двора, где бежал кишлачный арык, и увидел трепетавший в воде привязанный к берегу бараний бурдюк.

— Темир! — позвал он.

Переводчик подошел, неодобрительно глядя на него.

— Что это? — спросил Кастрыко.

— Бурдюк с катыком, — ответил переводчик.

— Что ж он, сволочь, обманывал!

Кастрыко выволок бурдюк на траву, выхватил шашку и разрубил бурдюк пополам. Наружу хлынул густой душистый катык.

Но не успел Кастрыко вложить клинок в ножны, как выбежавшая из кибитки немолодая, но еще красивая женщина обрушилась на него с яростным криком.

— Падарсаг! Чи кор мекунди? Хаммаша мегири?! — кричала она, размахивая руками и приседая, совсем как русская баба. — Шумо дуст не! Кудаккохоям чи мехиранд?

— Что она говорит? — спросил Кастрыко.

— Нехорошо говорит. Собака твой отец, говорит, — переводил Темир-Булат со скрытым злорадством, — Последнее забрали! Вы, говорит, не друзья, а враги! Чем я теперь детей буду кормить? Подлый ты человек, говорит.

— Замолчи! — крикнул Кастрыко на женщину, — Не надо мне твоего катыка! Подавись им сама!

Услышав на дороге конский топот, он вложил клинок в ножны и пошел со двора, провожаемый проклятьями женщины…

К двенадцати часам следующего дня отряд Кудряшова с песнями вошел в Юрчи. В эскадронах готовились к отдыху. В рядах слышались шутки, смех, веселые разговоры. Но не успели люди спешиться и развести лошадей по конюшням, как подошедший к Кудряшову начальник штаба, вечно озабоченный молодой еще человек, вручил ему приказ командира дивизии. Надлежало немедленно выставить сильные гарнизоны в Бабатаге. Поэтому Кудряшов распорядился лошадей не расседлывать и через три часа быть готовыми к выступлению в горы.