— Эй, что за разъезд? — сказал Иван Ильич. — А ну, проснитесь!..

Среди деревьев показались залитые лунным светом развалины с остатками зубцов и башен. Внезапно послышался протяжный стонущий звук. Потом словно кто громко захлопал в ладоши, и в развалинах раскатился скрипучий, прерывистый хохот.

— Что это? — спросил Кузьмич, приподняв голову. Климов прислушался.

— Похоже, леший кричит, — сказал трубач. Он помолчал и сплюнул через плечо.

— Леший? — по голосу лекпома трубач понял, что Кузьмич усмехнулся. — А вы когда-нибудь лешего видели, Василий Прокопыч?

— Я не видал, а мой дед сказывал, что его брат видал, — ответил старик.

— Будет врать, — сказал ехавший впереди взводный Сачков. — Это филин кричит.

— Филин? А стонал кто?

— Сова.

Мрачные, заросшие бурьяном развалины — это было все, что осталось от дворца денауского бек Нигматуллы. Теперь здесь жили только совы, филины, скорпионы и летучие мыши. Осенью 1920 года, когда в Бухаре произошла революция, бежавший эмир останавливался в Денау, в этом самом дворце.

Вместе с эмиром бежал и Нигматулла. Гнев народа обрушился на логово феодала. Дворец был сожжен и разрушен. Так и стоял он с тех пор мрачным памятником навсегда ушедших времен…

Эскадрон продолжал идти по долине. Звезды угасали. Вдоль широкой полосы придорожных камышей пробегал легкий ветер. Все говорило о близости рассвета.

Иван Ильич решил сделать малый привал. Вернее, эту мысль подал Седов, очень беспокоившийся о сохранении сил эскадрона. «Кто знает, — думал Петр Дмитриевич, — кто знает, что ждет нас в Бабатаге».

Рассветало. Был тот ранний час, когда так приятно освежает лицо не успевший еще накалиться утренний воздух. Вокруг лежала мягкая прохладная тень. Солнце чуть золотило снеговые вершины.

Эскадрон уже вышел на прямую дорогу к ущелью Ак-Капчигай. Надобность в проводнике отпала, и Иван Ильич распорядился отпустить старика, который очень обрадовался и немедленно затрусил на своем Нури в обратный путь.

Впереди показались зеленые кроны густо разросшихся деревьев. Среди них виднелись кибитки. Тут же, журча, бежал широкий прозрачный ручей.

— Иван Ильич, смотри, какое чудное место. В первый раз вижу такое, — сказал Седов, показывая на кишлак.

— Да, — согласился Ладыгин. — Добре. Устроим тут привал, а потом двинем дальше.

Запыленные за ночь, усталые кавалеристы повели лошадей в тень деревьев. Фуражир Пейпа, взяв с собой двух бойцов, направился искать аксакала. Некоторые пошли мыться к ручью, другие тут же повалились и заснули крепким сном.

Ладыгин сам выставил охранение. Потом он раскинул бурку и прилег рядом с Седовым…

— Да-а, — протянул трубач Климов, потягиваясь. — Всем бы житуха здесь хороша, да выпить негде.

— Кто о чем, а вы, Василий Прокопыч, всегда об одном, — заметил Кузьмич.

А что? Я старый человек. Она, водочка, мне в привычку вошла, — заговорил Климов, словно оправдываясь. — Нам, бывало, в лейб-гвардии гусарском полку всегда по чарке давали. Вот она и вошла в потребность души, чарочка-то. Куда я теперь без нее? Кровь у меня густая, холодная. Бывает, к пояснице прильется — криком кричу. А она, чарочка, очень даже хорошо кровь разгоняет.

— А я видел, дядя Климов, жители сами ее готовят, — сказал подоспевший к нему молодой боец.

— Ну?

— Ага. Берут такой кувшин, узкое горло. Насыпают в него кишмишу. Потом воды подольют, закупорят и на солнце поставят.

— Ну и что же?

— Вот оно газует, газует… — говорил боец, разводя руки все шире.

— Ну?

— Ну и готово.

— Скажи, пожалуйста, — сказал трубач, проводя языком по губам. — И долго оно газует?

— Не знаю. Это мне ни к чему. Не интересуюсь.

— Вам бы, Василий Прокопыч, пора тово, в отставку, раз у вас поясница болит, — насмешливо заметил Кузьмич.

— На печь горох лущить? Да вы что, Федор Кузьмич, умом рехнулись? — рассердился старик на приятеля. — Я еще всех молодых за пояс заткну. Кто против меня устоит сигналы играть? — приходя в азарт, заговорил он запальчиво. — Хотите, вот сейчас трубу на траву положу и, не держась, одними губами все ноты возьму? А вы — в отставку! Да я… а, пес с ним, что пустое толковать! — Он с досадой махнул рукой. — Да я по гроб жизни буду служить! А в гроб лягу — сам себе отбой на прощанье сыграю!.. — Климов закашлялся и схватился за грудь. — Тьфу, вот привязалась, проклятая, — сказал он, переводя дух и отплевываясь. — Это все с прошлого года, как Казахбай, будь он неладен, меня подстрелил…

— Вы успокойтесь, Василий Прокопыч. — добродушно сказал Кузьмич, помолчав, — Я ведь пошутил, а вы уж и рассердились. Оба мы старики и помрем, видно, вместе. — Он невольно вздохнул, видимо припоминая минувшие годы.

Трубач посмотрел на приятеля и ничего не сказал.

Вблизи послышался встревоженный крик.

К Ладыгину подходила высокая красивая девушка с наполовину закрытым лицом.

— Кет! Прочь! Уходите отсюда! — кричала она, махая руками.

— Что? Что такое? — спросил Ладыгин, нахмурившись. — Экий несознательный народ! Почему ты нас гонишь?

— Прочь! Прочь отсюда! — продолжала девушка. — Здесь плохо! Махау! Махау! — с убеждением говорила она.

Ладыгин и Седов переглянулись.

— Не пойму, что за «махау»? — сказал Иван Ильич, пожав плечами.

Девушка совсем откинула паранджу, и Ладыгин увидел на ее прекрасном нежном лице страшные багровые струпья, покрывшие подбородок.

— Тут что-то неладно, — проговорил Иван Ильич, с опаской покачав головой. Он приказал позвать Парду.

Юноша поднялся и быстро подбежал к командиру.

— Спроси. Я не пойму, о чем она толкует? — сказал Ладыгин, показывая на девушку, которая с напряженным вниманием смотрела на Парду.

В эту минуту из рощи вышли две седые старухи. Гнойные язвы сплошь покрывали их вздутые ярко-багровые лица. Следом за ними шел чернобородый человек с провалившимся носом.

— Махау! Махау! — гнусаво причитали они.

Парда побледнел.

— Товарищ командир, беда случился! Это страшное место… Зараза…

На добродушном лице Седова появилось выражение ужаса.

— Постой, так мы же попали в кишлак прокаженных!

— Прокаженных?.. Трубач — тревогу! — крикнул Ладыгин.

По кишлаку понеслись звуки трубы.

Бойцы вскакивали и бежали к лошадям, гадая, что случилось и почему им оставлять это прекрасное, тенистое место. — Ну и попали же мы, Петр Дмитриевич! Я, признаться, даже струхнул, — говорил Ладыгин Седову после того, как эскадрон покинул кишлак. — Хорошо еще, что нас предупредили. Да… Зря я на девушку накричал. Жаль ее, молодая, красивая — и такая болезнь пристала.

— Надо узнать, не соприкасался ли кто с прокаженными, — сказал Седов.

Иван Ильич остановил эскадрон и обратился к бойцам. Оказалось, что фуражира Пейпу угостили в кишлаке чашкой кислого молока. Теперь он, с побледневшим толстым лицом, стоял перед Кузьмичом, который лил ему на руки розовую жидкость из плоской бутылки.

— Глаза-то у тебя где были? Неужели не видел, кто тебя угощает? — ворчал лекпом, сердито поглядывая на него через очки. — До чего жадность доводит!

Пейпа пожал плечами.

— А кто его знал, товарищ доктор? Вроде здоровый человек, — заговорил он, оправдываясь.

— Здоровый! Вот объявлю тебе карантин, и будешь ты, факт, месяц в кибитке сидеть.

— Может, мне, товарищ доктор, и внутрь принять? — спросил Пейпа, чувствуя, как его пробирает нервная дрожь.

— Внутрь? — Лекпом поднял лохматые брови. — Да ты что, ошалел? Это же сулема. Яд, одним словом. Сразу ноги протянешь. Гляди, — он показал этикетку с черепом и костями. — Ладно, хотя у меня и в обрез, но все же дам тебе другое лекарство.

Он достал из сумки склянку и, откупорив ее, налил половину мензурки.

— На. Хвати одним духом.

— Что это, товарищ доктор? — спросил Пейпа.

— Спиртус вини ректификата.

Пейпа выпил, крякнул и закрутил головой.

— Ну как? — поинтересовался Кузьмич.

— Хорошо! Еще бы немного.