Эскадрон двигался по залитой солнцем долине. Справа от дороги зеленели сады. За ними, в глубине, виднелись предгорья. Слева простиралось ровное поле с тянувшимися вдоль арыков длинными рядами серебристых тополей. Раскаленный воздух дрожал и струился, и казалось, что и неровная кайма дальних гор тоже струится и вот-вот поднимется в ярко-синее небо.
Впереди показалась горбатая арка моста. Под ней быстро бежала бурая, как кофе, вода. У въезда на мост стояли три красноармейца в обмотках. Один из них, высокий, с простодушным восхищением смотрел на всадников, сидевших на рослых, упитанных лошадях. Он толкнул локтем товарища и, кивнув в сторону колонны, сказал:
— Так вот они какие, буденновцы! Ну, эти-то басмачам духу дадут.
Вихров, ехавший позади эскадрона рядом с Харламовым, остановил лошадь.
— Ну, как воюете, товарищи? — спросил он, обращаясь к бойцам и с любопытством оглядывая их дочерна загорелые лица.
— Да разве это война, товарищ командир?! — наперебой заговорили красноармейцы. — Он конный, а мы пешие. А разве пешему за конным угнаться. Давно вас ожидаем. Тут третьего дня опять банда на кишлак налетела. Ужас, сколько народу побили. Мы пока успели добежать, их уже и следу нет, в горы подались.
— Их за то побили, что они отказались собирать деньги для эмира, — пояснил низенький красноармеец в расстегнутой гимнастерке.
— Далеко ли едете? — поинтересовался высокий боец.
— Далеко, — сказал Вихров. — Ну, мне, товарищи, надо спешить. Прощайте пока.
— Счастливый путь!.. Да, слушайте, впереди не сам ли товарищ Буденный поехал? — понизив голос, спросил с таинственным видом высокий боец.
— Нет. Это наш командир эскадрона, — сказал Вихров, улыбаясь.
— А-а-а, — разочарованно протянул тот. — А я гляжу, уж очень с виду геройский. Не иначе, думал, Буденный.
Колонна подходила к кишлаку Митань. Здесь с полуэскадроном должен был остановиться Ладыгин. Вихрову с остальными бойцами предстояло двигаться дальше, до кишлака Ак-Тюбе.
У развалин хлопкового завода эскадрон спешился. Завод был сожжен басмачами. На заросшем травой дворе валялись обгоревшие горы хлопка, разбитые бочки и осколки стекла.
— Вот бандиты что делают, — заметил Иван Ильич, оглядывая двор и передавая лошадь ординарцу Крутухе, молодцеватому бойцу из терских казаков. Потом он присел в тени на кучу хлопка и, подозвав к себе Вихрова, сказал ему, что тот может двигаться дальше.
— Смотри, Алексей, действуй осторожно, не зарывайся, — поучал его Ладыгин, ласково глядя на него своими мягкими карими глазами. — Теперь ты будешь подчиняться непосредственно командиру полка, но и со мной поддерживай связь.
— И в точности выполняй инструкции комиссара, — добавил подошедший Ильвачев.
Вихров пообещал, что все будет исполнено в точности, и, получив разрешение, отправился в путь. Ему предстояло пройти около двадцати верст, и он, взглянув на часы, решил, что еще засветло достигнет кишлака Ак-Тюбе.
Дорога шла по предгорьям, то поднимаясь на гребни возвышенностей, то опускаясь в долину. Рядом с Вихровым ехал переводчик, здоровенный добродушный малый лет двадцати трех. Когда Вихров спросил, как его имя и отчество, тот сказал, что все зовут его Гришей, а отчество ему ни к чему, и просил звать его только по имени. Из разговора Вихров узнал, что до революции Гриша работал молотобойцем в Ташкенте, где он родился и вырос, гражданскую войну провел в Семиречье, а теперь, вот уже месяц, служит в мусульманском отряде по борьбе с басмачами.
— Народ здесь замечательный, трудолюбивый и ласковый, но до того забитый, что вам сперва странно покажется, — говорил Гриша, — Да вот недавно случай был. Послали меня разыскивать одного командира, который выступил в горы с отрядом. Ну и что же? Приезжаю в один кишлак, спрашиваю жителей — не проезжал ли здесь такой командир. В общем, приметы даю. Правильно, говорят, такой человек проезжал. Да разве это командир? Попросил воды напиться, да и поехал. Вот прошлый год, говорят, заезжал к нам командир Сашка Черный с отрядом. Так Бабаяру полбороды оторвал, Ишанкула плеткой избил. Вот это действительно командир, говорят…
— Ишь ты… гм… — протянул Вихров, с сомнением глядя на Гришу. — А кто такой. Сашка Черный?
— Из анархистиков. Сбежал сюда из Москвы, когда их там прижали. И, понимаете, большевиком назвался. Даже документы показывал. Потом оказалось — липовые. И вот, понимаете, когда у него раз ночью басмачи трех человек зарезали, а головы с собой увезли, он кишлак спалил, почти всех порезал. Его в Самарканде трибунал расстрелял и еще несколько паразитов, махновских сынков. Теперь вот приходится нам за них отдуваться.
— Да, здесь предстоит работа нелегкая, — сказал Вихров, помолчав…
Покачиваясь в седле, он посматривал по сторонам и испытывал ту волнующую радость жизни, когда все кажется чудесным вокруг. Его радовало и то, что он впервые самостоятельно выполняет сложное и ответственное поручение, и то, что вместе с ним едут бойцы, которых он любит, и то, что вообще все прекрасно кругом и жизнь — чудесная штука.
Кровь словно кипела в нем, и, не зная, куда деть избыток энергии, он съезжал с дороги, останавливал лошадь, раза два вставал на седло и смотрел по сторонам, проверяя, нет ли где засады. Временами ему хотелось, пришпорив лошадь, помчаться к подножию черной горы, видневшейся вдали, чтобы убедиться, не скрываются ли там басмачи Ничего этого делать было не нужно, потому что впереди и по бокам шли дозоры, старательно осматривавшие каждую пядь. Его обуревала жажда деятельности. Но положение обязывало, и он старался казаться спокойным.
Бойцы, любившие своего молодого командира, хорошо понимали его душевное состояние и сочувственно посматривали на него. А взводный Сачков тихо сказал ехавшему рядом с ним Барсукову:
— Эх, молодость, молодость — хорошее время!
Выехав в сторону и пропустив мимо себя полуэскадрон, Вихров поднял лошадь в галоп и вновь пристроился к Грише.
— А вот еще случай был, — после некоторого молчания заговорил переводчик, — Поехали мы как-то раз… — Он оборвал на полуслове: совсем рядом послышались какие-то странные звуки.
Вихров и Гриша переглянулись, потом вместе посмотрели туда, откуда, как им показалось, слышался плач.
В проломе дувала, среди ветвей миндаля, сидела девочка лет тринадцати в перетянутых у щиколоток длинных красных штанишках. Держа в руках крошечного ребенка, она причитала нараспев. Ее узенькие плечи тряслись от рыданий.
Движением руки Вихров остановил свой отряд.
— Спросите, почему она плачет, — сказал он Грише.
Переводчик подъехал и, стараясь придать как можно больше мягкости своему грубоватому голосу, спросил что-то. Девочка вскочила, но Гриша остановил ее и стал разговаривать. Бойцы подъезжали, скапливались на дороге и молча посматривали один на другого, словно спрашивали, почему остановились.
— Ну, что она говорит? — спросил Вихров.
— Она говорит, что у нее нет молока.
— Молока? — переспросил Вихров.
— Ну да. Она говорит, ей нечем кормить ребенка. Это ее дитя, — пояснил Гриша.
Вихров с выражением крайнего недоумения смотрел на переводчика. В его голове никак не укладывалось, что эта болезненного вида девочка уже мать.
— Не удивляйтесь, товарищ командир, — сказал Гриша. — Если придется идти в Восточную Бухару, то и не такое увидите. Она младшая жена местного бая Шер-Мухаммеда. У него восемь жен. Старшая жена ее бьет, а бай выгнал вон.
— Будь моя воля, я бы этого бая, собаку, в лепешку расшиб! — сказал с сердцем Латыпов. — Ишь, злодей, дите загубил!
Сачков нагнулся с седла и подал кусок сахару девочке. Взяв сахар, она вновь залилась слезами.
— Что это она? — спросил тревожно Вихров.
— От радости, — пояснил Гриша. — Хорошие, говорит, люди.
«Плачет от радости», — подумал Вихров. Ему захотелось что-нибудь подарить девочке. Он растерянно шарил по карманам, но в них ничего не было, кроме табака и бумаги. Сачков, заметив смущение командира, пришел ему на помощь и подал Вихрову расшитую тюбетейку, купленную им в Каттакургане. Подивившись в душе на доброту взводного, Вихров тут же одарил девочку, которая, сунув сахар в рот, широко раскрытыми благодарными глазами смотрела на бойцов.
