– А где здесь умываются?

– Да там! – махнула она рукой.

Сунув ноги в туфли, я побежала в указанном мне направлении.

Умывальней служил узенький коридорчик, соединявший спальню с клозетом, соседство которого давало себя знать удушливым, тошнотворным запахом. На скамейке у стены стояло пять жестяных мисок, напротив них находился один-единственный кран. Возле него, пища и переругиваясь, толпились девчонки. Приподнимаясь на цыпочки, они старались дотянуться до струйки воды, чтобы, чуть смочив лицо, вытереть затем грязь куском тряпки, который был у каждой под мышкой.

– Как же так? Здесь нет ни мыла, ни полотенца! – удивилась я, наивно полагая, что это просто какое-то недоразумение. Но тут же убедилась, что никакого недоразумения нет, равно как нет ни мыла, ни полотенца, что пяти жестяных мисок должно хватить на тридцать с лишним девочек, что ночью кусалось не одеяло, а многочисленное семейство различных насекомых, что изо дня в день надо будет подниматься в пять часов утра, садиться на койке и читать "Ангеле божий" и что в течение целого года я не смогу куда-либо вырваться отсюда.

Как только раздался звонок, девчонки быстро выбежали из коридорчика. Помимо воли, вытолкнутая ими оттуда, я вновь очутилась в спальне, но, видя, что одна из сирот закрывает умывальню на ключ, с отчаянием воскликнула:

– Пусти меня! Ведь я же не успела умыться!

– А мне какое дело?! Нужно было встать пораньше. Сестра Модеста велела мне закрыть на ключ. Теперь мы все спускаемся вниз.

Я выходила из спальни, когда ко мне подошла сестра Модеста.

– Наталья, возьми из чуланчика метлу и тряпку и убери лестницу, ведущую в спальню, а также коридор. Это будет твоей обязанностью.

Спустилась вниз, мысленно ругая себя за то, что не спросила, где же находится этот чуланчик. Но картина, которая предстала передо мною, сразу же всё прояснила. Из тесной каморки под лестницей, бранясь и препираясь, девчонки выносили ведра, щетки, тряпки. Они разбегались со своими "трофеями" в разные стороны, и вскоре по всему зданию зашумела вода, выпускаемая из кранов. Наполнив ведра водой, они спешили к своими "обязанностям", то есть мчались в комнаты, коридоры, на лестницы, на чердак, в спальню, которые были распределены между ними для уборки. Утихли крики, ругань, отовсюду слышны были теперь только постукивание щеток да плеск воды.

Я растерянно осматривалась кругом, когда подошла сестра Модеста и набросилась на меня:

– Почему не убираешь?

– Да я… проше сестру… Мне не хватило ни ведра, ни тряпки.

– Всего этого достаточно, – безапелляционно заявила монахиня. – В следующий раз будешь вставать раньше и первой являться к чуланчику. Кто не выполнит свою "обязанность", тот не получит завтрака. Если бы ты пришла сюда вовремя, дежурная дала бы тебе всё, что нужно.

Я знала, что монахиня лжет. Ведер, тазов и тряпок было всего лишь несколько – вдвое меньше, чем тех помещений, которые надо убирать. Однако я ничего не возразила и, перепуганная тем, что не получу завтрака, всхлипывая, покорно поплелась за сестрой Модестой. Та остановилась у порога и сказала более ласково:

– Сегодня я тебе еще прощаю. Иди в столовую и разлей кофе по кружкам. Посуда и половник – в буфете. Завтрак должен быть роздан перед молитвой.

Вместе с сестрой Модестой я принесла из кухни большую кастрюлю черного кофе и поднос с нарезанными ломтиками хлеба. Потом сестра Модеста ушла, и я осталась в столовой одна. Внимательно осмотрелась. При дневном свете комнатушка выглядела еще мрачнее, чем вчера вечером, когда я очутилась в ней впервые.

Два деревянных стола на козлах, четыре лавки – по две возле каждого стола, большущий буфет с громадным количеством перегородок, столик у окна и скамеечка у печи – всё это было старым, ветхим, замызганным и того неопределенного цвета, какой имеет всякая рухлядь, а пахло почему-то щами и плесенью.

"Веселого и тут мало", – тяжело вздохнула я, собираясь приступить к разливанию кофе на порции. Разыскивая половник, я сунула голову в буфет и была крайне удивлена тем, что там лежали сваленные в кучу школьные ранцы, шарфы, передники, ложки, тарелки и кружки.

Вытащив кое-как из-под этой груды всевозможных вещей половник, я направилась к столу и… застыла на месте, как громом пораженная.

На подносе недоставало доброй половины нарезанного хлеба.

Прежде чем я успела сообразить, что же мне теперь делать, в столовую ворвались девчонки, а следом за ними вошла и сестра Модеста. Сироты грохнулись на колени и, устремив свои взгляды на поднос с хлебом, начали быстро-быстро бубнить молитву. Кончив петь "Утреннюет бо дух мой ко храму святому твоему…", орава голодных девчонок бросилась к столам.

– Наталья, раздай по ломтю хлеба!

Я раздала весь хлеб, имевшийся на подносе.

– А мы?! А нам?! – взвизгнуло несколько девочек, протягивая руки за хлебом, которого уже не было.

– Наверно, сама слопала? Воровка! – визжала остриженная наголо девчонка.

Сестра Модеста схватила меня за руку и, сильно встряхнув, повернула лицом к себе.

– Где хлеб?! – угрожающе прошипела она.

Я вырвалась из ее рук и, встав спиной к девчонкам, разразилась плачем.

Столовая шумела. Девчонки, которым не хватило хлеба, орали: "Свинья!" Я плакала всё громче и громче, а та, которая украла хлеб, сидела теперь за столом и, наверно, мысленно издевалась надо мной…

Неумытая, едва успевшая причесаться, одетая в зеленое платье и белый передник, шла я в школу, маршируя в последней паре приютских девочек.

Сбоку семенила, скромно опустив глаза в землю, сестра Модеста.

Я взглянула на циферблат часов на костёле:

– Уже восемь. Значит, опаздываем?

Моя соседка, горбатая девочка с хитрыми, бегающими глазками, хихикнула:

– Не первый раз! Хорошо, что сегодня не было ранней молитвы в часовне. А то не успели бы даже и позавтракать. Ого! Смотри, старуха идет! Вот будет сейчас потеха!

Я удивленно осмотрелась по сторонам.

По улице сонно тащилось несколько дрожек; перед ближайшей булочной стояла повозка с корзинами, полными хлеба и булок, и немногочисленные прохожие не обращали на нас никакого внимания.

Старуха – худощавая женщина, похожая на вылинявшую кошку, остановилась возле нас на краю тротуара и набожно вознесла вверх указующий перст. Шеренги девчат приостановились.

– Не тот, кто взывает "Господи! Господи!", войдет в Царство божие! – громко воскликнула она. – Долг, обязанность – превыше молитв. Потому что давно уже сказано: "Отдай кесарю кесарево!"

Проезжавшие мимо извозчики придерживали коней и, заломив шапки набекрень, начинали гоготать во всё горло. По рядам девочек пробежал смешок. Сестра Модеста в испуге пыталась спрятаться за последнюю пару. Я толкнула свою горбатую соседку:

– Кто это?

Весело сверкая глазами, она ответила:

– Это директорша нашей школы. Сестра Модеста боится ее, как черта. Директорша всё поучает ее, что монахини на самом деле не поступают так, как господь бог им велел. На этой неделе мы уже третий раз опаздываем в школу.

Так началась моя жизнь в сиротском приюте при монастыре сестер-францисканок.

Миновали недели. Пришла осень – в пурпуре, золоте и бирюзе. Сквозь ветки, почти распростившиеся уже с листьями, просвечивали темные стволы деревьев. Блекла трава вокруг старого костела. Над монастырем висело голубое безоблачное небо. Кругом было великолепно, и казалось, что так будет всегда.

Горсточка сирот, пригретых сестрами-францисканками, жила по-прежнему, голодала и читала до обалдения молитвы. Мне всё казалось, что меня отделяет от них непреодолимая пропасть, а на самом деле я была уже одной из них. Я переняла приютские обычаи и привычки, научилась хитростям и всевозможным уловкам вечно голодных и ищущих пропитания девчонок. Смотреть на всё как на предмет своей добычи, которую можно либо схватить, либо украсть, – вот что было идеалом, которого надлежало строго-настрого придерживаться. Вытащив кусок мыла из матраса, куда его приходилось прятать от соседок, первой лететь к мискам для умывания в вонючем коридорчике, быть первой у чуланчика, чтобы успеть схватить в руки кусок грязной тряпки, без которой не выполнить своей "обязанности", первой быть у котла с картофельным супом, потому что может и не хватить на всех, – всё это тоже стало неписаным, но непреложным законом нашей приютской жизни.