Отойдя от политики, Лукулл стал распространять в Италии греко-восточную культуру и жить с утонченной роскошью азийского царька, для которого все дозволено и каждое желание которого — закон для подчиненных. Золота и драгоценностей было так много, что, приезжая на купленный им остров Нисиду, где возвышалась на крутой горе в зелени садов богатейшая вилла, с мраморными портиками, просторными библиотеками, украшенными редкостными произведениями искусства, термами и триклиниями, он запирался в таблинуме и, отомкнув окованный железом сундук, погружал в него старческие руки: золотые и серебряные монеты, звеня и прыгая, сыпались из пригоршней, и звон вызывал улыбку на румяном морщинистом лице. Золотые кубки, унизанные драгоценными камнями, различные геммы и безделушки, дорогие вещицы, скупленные на Востоке, — все это хранилось в дубовых и кипарисовых ларцах, украшенных подвигами величайших героев и полководцев. Посещая Байи, где у него была вилла, и Тускулум, где высились дворцы, построенные греческими архитекторами и украшенные знаменитыми художниками, Лукулл принимал друзей, ученых, эллинских гистрионов и устраивал великолепные пиры, где лучшие римские повара состязались в искусстве приготовления изысканнейших блюд.

Слава о его обедах гремела по всей Италии, и число приглашенных достигало нередка тысячи» человек. Многих гостей амфитрион не знал вовсе (их приводили с собой друзья). Воэлегаяза столом с ученейшими мужами и наслаждаясь едой, винами, плясками дев, непристойными телодвижениями мимов, звуками лир и кифар, он поглядывал на десятки незнакомых лиц, беседуя о жизни и смерти, о божестве и власти.

Однажды в Байях, в день его рождения, собралось со всех концов Италии и Греции около двух тысяч гостей, не считая ветеранов с семьями, прибывших из окрестностей, чтобы поздравить «великого сподвижника божественного диктатора».

К пиршеству готовились за месяц — в провинции были посланы гонцы с приказанием закупить у купцов и торговцев редкостную птицу, плоды, овощи, вина.

— Не жалеть денег, — распорядился Лукулл и приказал Герону выдать на покупки триста талантов.

— Господин прикажет предъявить счета?

— Непременно. Я желаю знать, что куплено и в каком количестве.

В назначенный день гости собирались в триклиниях — золотом, серебряном, жемчужном, аметистовом и смарагдовом. Ложа, покрытые азийскими коврами, с золочеными ножками, блестели на причудливых орнаментах мозаики. У колонн стояли статуи богов и героев, а потолок, расписанный вакхическими и любовными сценами, сверкал белизной, на которой выделялись выпуклости розоватых тел. А в комплювий виднелось голубое небо, и косые лучи заходящего солнца золотили стену с изображением Платона, окруженного учениками.

В ожидании обеда гости прохаживались, беседуя.

Когда они заняли места за столами, Лукулл обошел некоторых, приветливо улыбаясь: к одним он обращался с ласковым словом, к другим — с веселой шуткой, к третьим — с остроумным замечанием; иных спрашивал о делах, о семейной жизни, благополучии дочерей, выданных замуж, и сыновей, собиравшихся жениться.

Подойдя к столу, за которым возлежали Базилл, Хризогон, Арсиноя, Марк Эмилий Скавр с женой, Фавст Сулла, его сестра Фавста, Валерия и молодая Постумия, Лукулл сказал:

— Рад видеть у себя родных и друзей божественного императора! Воспоминание о железном Риме времен Суллы наполняет мое сердце гордостью, что я верно служил всемогущему диктатору, а сравнение прежнего Рина с теперешним вызывает во мне горесть и тревогу за будущее отечества! Помнишь, Базилл, громкие победы? Помнишь, Хризогон, почести и благодеянии, которыми осыпал тебя император? А ты, Арсиноя, конечно, не забыла, каким добрым опекуном был для тебя наш вождь и отец! Он выдал тебя замуж, наградил богатым приданым, а ведь прежде ты принуждена была плясать на про-7янутом канате, чтобы заработать себе на хлеб…

Арсиноя привстала и, схватив руку Лукулла, прижалась к ней губами.

— Господин мой, годы бедности были для меня самыми счастливыми. Я часто видела его и любила первой девичьей любовью, — страстно, до умопомрачения… Увы! Это было давно…

Хризогон спокойно улыбнулся.

— Император повелел ей выйти за меня замуж, — сказал он, не обращая внимания на побледневшую Валерию и вспыхнувшую Постумию. — И, если он первый обратил на нее внимание, следовательно, она хороша… Ведь император был так разборчив в красоте девушек…

Но Лукулл уже не слушал его: он повернулся к родным Суллы:

— А вы, Валерия, Постумия, Фавст и Фавста? Как помогают вам боги в жизненных делах? Чем почтена вами память императора?

— В его вилле я построила маленький храм Славы, — шепнула Валерия, и глаза ее затуманились: не могла забыть мужа, хотя после смерти его прошло много лет.

— А я, — подхватил Фавст Сулла, — буду служить его сподвижнику Помпею Великому…

Лицо Лукулла омрачилось. Молчал, не желая порицать сына императора, и думал: «Как мельчает род Суллы! Дети великих отцов всегда бывают ничтожеством… Вот Фавста… и пасынок императора Марк Эмилий Скавр… Чем Помпей прельстил Фавста? Дочерью? И за кого выйдет рыжеволосая Постумия?..»

Вздохнул и отвернувшись от них, медленно подошел ч столу, за которым возлежали Цицерон, Теренция, Туллия, Аттик, Квинт, брат Цицерона, с Помпонией, Публий Нигидий Фигул, Катон и Марк Брут.

— Великий оратор и муж древней доблести, — обратился он к Цицерону и Катону, — столпы дорогого отечества, и я рад, что за этим столом возлегают мудрость, добродетель и, — повернулся он к Фигулу, — философия. Скажи, благородный Публий Нигидий, верно ли будто ты предсказал большие несчастья нашей родине?

— Будущее скрыто во тьме, и Фортуна не любит, чтоб приподнимали повязку с ее глаз… Но звезды, бегущие по начертанным путям, принимают в определенные дни и часы угрожающие положения… Больше я ничего не знаю.

— Разве эти угрожающие положения обращены против Рима?..

Фигул взглянул на него:

— Не спрашивай, друг, я еще сам не знаю предначертанного, клянусь тетрактидой! Халдеи говорят: «Когда облако застилает сердце созвездия Большого Льва, сердце страны подвержено печали, и звезда царя или верховной власти тускнеет». Это начало наблюдений. И, когда я их кончу, позволь мне сдернуть перед тобой завесу с будущего…

Лукулл кивнул и поспешил занять место за столом (заиграли флейты, возвещавшие начало пира), где уже возлежали: Мурена, Парфений, Марцелл с женой, Лукреций Кар, Катулл, Корнелий Непот и Цереллия, женщина-философ, дружившая с Цицероном.

Рабы разносили яства на золотых и серебряных блюдах. Лукулл собирался обратиться с вопросом к Мурене, но голос Антония, занимавшего ложе неподалеку от амфитриона, нарушил наступившее молчание:

— Скажи, атриенсис, порадует ли нас господин изящными плясуньями, игрой мимов и дурачествами шутов? Говоришь, гости ни в чем не испытают недостатка? Слышите, Курной, Целий и Долабелла? А ты, Селлюций Крисп, напрасно заглядываешься на тещу, жену и дочь Бибула!

Это был намек на Марцию, жену Катона, дочь которого Порция была замужем за Бибулом; из двух дочерей она взяла с собой на пиршество старшую — двенадцатилетнюю, которая считалась уже невестою.

Восклицание Антония задело консулярного мужа. Бибул привстал, чтобы проучить семнадцатилетнего мальчишку, но Лукулл, точно не замечая его намерения, заговорил с ним:

— Обрати внимание, дорогой мой, на этого жареного павлина. Квинт Гортензий Гортал наш знаменитый оратор, первый оценил породу этой птицы и — слава богам! — нашел в тебе достойного последователя!

Все засмеялись.

Бибул, превозносивший павлинье мясо, с жадностью схватил жирный кусок и, пачкая усы и бороду, принялся обгладывать кость, громко чавкая. Но, вспомнив о своем обидчике, сердито взглянул на Лукулла.

— Благодарность любимцу богов, нашему амфитриону, — вымолвил он с набитым мясом ртом, — и порицание за его хитрость. Почему ты, благородный друг, отвратил мой гнев от этого неоперившегося птенца? — указал он на Антония.