— Твоего курильщика надо отнести и уложить в постель, — сказал Танел.

Хельви онемела от удивления, провела рукой по глазам и зашмыгала носом. Потом тихо спросила:

— Боже мой! А что в таких случаях дают? Молока?

Танел поднялся и с ребенком на руках направился к дому. Хельви и Паула шли за ним по пятам. Навалившись грудью на подоконник, в окне торчала Мамаша-Египет, но не решалась ни о чем расспрашивать.

Компания маленьких курильщиков мудро предпочитала держаться подальше и со стороны наблюдала за всем происходящим.

Это случилось в субботу.

А в воскресенье к Танелу приехала мать, и затем Танел пошел проводить ее на остановку автобуса.

Они сидели на скамейке под соснами и были оба нежны и печальны.

Со времени последнего их свидания мать как-то изменилась. Раньше она губы не красила. И этой яркой, веселенькой шали у матери на плечах Танел тоже раньше не видел.

— Что ты об этом думаешь? Только честно, — спросила мать озабоченно.

— Красиво, — кивнул Танел, — тебе идет.

— Нет. Я говорю о нем.

— А-а! — Танел думал о шали. — Он хороший человек.

— Но ты против, чтобы я с ним расписалась?

Танел яростно затряс головой.

— Почему же, если ты довольна… — Дальше Танелу почему-то стало неловко, он только добавил: — Ты ведь так долго была одна.

Мать растроганно закусила губы.

— Тогда чего же ты не хочешь жить с нами?

— Я ведь родился здесь. И я бы прибежал сюда откуда бы то ни было, — тихо сказал Танел.

— Значит, только поэтому?

— Да.

— Честно? — спросила мать.

— Честное слово.

Лицо Танела выражало такую безграничную искренность, что мать облегченно вздохнула.

Междугородный автобус был еще далеко, а мать уже торопливо поднялась.

— Пиши мне почаще, ладно? И приезжай все-таки нас навестить.

— Обязательно приеду, — пообещал парень с веселой беззаботностью и протянул матери сверток.

— Что это? — вскинула брови мать.

— Немножко свежей рыбы, — объяснил Танел застенчиво и покраснел.

Мать оглядела его с макушки до пят, словно прощаясь с ним навеки.

— Ты куришь? — спросила она.

— Нет.

— А кто стирает тебе рубашки?

— Я сам. А что? Не чисто? — забеспокоился Танел.

Мать покачала головой.

— Ты мне больше денег не посылай. Тебе самому пригодятся, — сказала она, выдернула из рукава пальто платочек и прижала к глазам.

Настала пора садиться в автобус.

В это самое время Матушка-Египет вынесла на крылечко кастрюлю с киселем и спросила:

— Интересно, какое у его матери теперь новое хвамилие?

Но Паула не знала.

Кади стояла во дворе рядом со своей замшелой яблоней и глядела вслед заходящему солнцу.

— Хорошая будет погода, — сказала Кади, войдя в дом, и принялась солить рыбу: прежний засол уже подошел к концу.

На донышке бочонка оставались только жижа и какие-то ошметки — горькие и ржавые, их уже невозможно было есть.

Саале сидела на краю постели, сложив руки, и рассматривала висящие над комодом фотографии. Она и раньше глядела на них, но бездумно.

Это были портреты мальчишек.

Один сидит по-турецки на земле, зажав в ногах футбольный мяч. Другой, в кепке, напоминавшей огромный гриб, стоит в лодке, а ворот рубашки отложен на пиджак. Третий был снят на фоне развалин Ракверского замка, в брюках гольф и черных чулках, как у городских мальчишек. Одну руку он держал в кармане пиджака.

Здесь же рядом фотография, снятая в ателье: на фоне нарисованных колонн и занавесок с кистями сидит в плетеном кресле пожилая тетушка, у которой прямо от подбородка до живота спускается кружевное жабо, похожее на винтовую лестницу. У тетушки упрямое лицо сильной и простой деревенской женщины и гладко зачесанные волосы. Около нее стоит мальчишка с густой челкой, большим галстуком-бантом в горошину и в бархатном костюмчике, штанишки которого пристегивались на пуговицах к блузе. У него еще более упрямое лицо, и он еще более не в настроении, чем пожилая тетушка. Казалось, он вот-вот покажет язык.

Здесь еще висели снимки самой Кади и ее мужа. Кади носила тогда короткие завитые волосы и белый воротник на платье с глубоким вырезом. У мужа было хитроватое лицо шутника, и казалось, что все свои лучшие шутки он хранит за усами.

Саале прожила в обществе этих фотографий уже несколько недель. Сегодня она спросила:

— Это твои сыновья?

Кади укладывала в бочонок последний слой салаки. Она была немного изумлена: до сих пор Саале ни о чем у нее не спрашивала и ничего не пыталась узнать.

— Погибли все. Три сына на фронте, одного в Германии, в концлагере, убили. Мужа местные нацисты застрелили, тут вот, на самом пороге. Прямо у меня на глазах, — сказала Кади.

Саале перевела взгляд на порог. Там, возле двери, стояло сейчас блюдечко с молоком.

Саале пожалела, что разбередила чужие раны. Сама она не хотела бы говорить о смерти своей матери. Поэтому теперь она решила утешить Кади.

— Так пожелал господь, — сказала Саале мягко. — Всевышний часто заставляет нас нести груз, чтобы испытать нашу веру.

— Значит, для того, чтобы испытать мою веру, он поставил под пули моего мужа и сыновей? — спокойно спросила Кади.

— Нельзя роптать на господа.

— А зачем ему испытывать мою веру, если сам он меня создал, сам, по своему желанию сделал меня такой, какая я есть?

Теперь уже ни Кади, ни Саале не были больше спокойны.

— Не говори так. Ты можешь прогневить бога, — просила Саале.

— Страшнее того, что случилось, не может быть.

На лице Саале появились красные пятна; собираясь ответить, она открыла рот, но ничего не сказала и скрылась в своей каморке. Кади вынесла в сад на шест сушиться корзинку из-под рыбы, потом сама подошла к девушке, села рядом с ней на кровать и спросила:

— Ты давеча хотела еще что-то сказать?

— Ничего. Только то, что, попав в пустыню, народ иудейский роптал на свою судьбу. И бог, который до этого кормил их манной небесной и поил ключевой водой, разгневался и наслал на них огненных змей, и они перекусали весь народ. Вся пустыня огласилась стоном и воплями, и только тогда, когда люди в молитве обратились к богу, всевышний сжалился и простил их.

Кади успокаивающе положила руку Саале на плечи.

— Бедные, несчастные, — произнесла она в ответ на слова девушки. — Я-то даже мухи не обижу. Но когда насылают на людей огненных змей…

Дальше Саале почувствовала толчок локтем и в недоумении поглядела на Кади. Та кивнула в сторону большой комнаты.

Девушка увидела, как там через порог перебрался ежик и сунул нос в блюдце с молоком.

Ми́ку, шельмец, был таким точным, что появился минута в минуту. Если иногда ежик не обнаруживал в обычное время молока, он сердился и фыркал.

Колючий клубочек ел с величайшим удовольствием, и на лице Саали появилось выражение детской радости. Сначала оно было только в ее глазах, но потом что-то затрепетало и в уголках рта, растянувшихся в улыбку.

Целыми днями чайки неподвижно сидели на гребне крыши дома Кади. Сама Кади была очень оживленной и взметывалась, словно весенняя рыба. Такого большого улова, как нынче, тут еще никогда не бывало. Кади считала, что, если верить приметам, этот последний шторм должен дать еще рыбы.

Но возбуждение Кади оставляло Саале совершенно безразличной. И радости Кади от того, что на ее яблонях уже набухли почки, Саале тоже не разделяла. Саале не умела наблюдать природу, как Кади. Весна всегда означала для Саале прежде всего то, что они с мамой должны мыть многочисленные большие окна молитвенного дома. Летом было хорошо, можно ходить налегке, в платье. Осень приносила заботы о дровах и картошке, начинались занятия в школе. А зимой в холода было трудно сгребать снег.