У Ивана Никифоровича тем временем рос сын Илья. И на сей момент ему было уже около двадцати пяти лет. Но в особняк сын не допускался. Фефилов был человеком мстительным, и свою ненависть к неверной супруге перенёс и на ни в чем не повинного сына, которому при разводе не было и семи лет. Поначалу Иван Никифорович платил ему алименты, как положено, а после того, как стал ворочать сотнями тысяч долларов, старался вообще ничего не платить. К его великому сожалению, иногда поневоле приходилось.

Как-то несколько лет назад ему позвонила бывшая жена и попросила помочь устроить Илью в институт. На что получила от Ивана Никифоровича резонный и справедливый отказ.

— Пойми, Валентина, — спокойным нравоучительным тоном произнёс Фефилов. — Ценность человека определяется тем, чего он добьётся своими силами и способностями, а не какой-то там протекцией. Я вот, например, никогда ни на кого не рассчитывал. Служил в армии, вступил там в ряды КПСС, до одури зубрил немецкий, после демобилизации поступил в иняз. Потом работал на ответственных должностях, выполнял свой долг, честно служил Родине. И служу поныне. Так что пусть Илья растёт честным и порядочным человеком, таким же, как его отец и дед, и не посрамит славную фамилию потомственных чекистов Фефиловых.

Впоследствии Фефилов узнал, что сын в институт не поступил и пошёл в армию. Там был жестоко избит «дедами» и отправлен с сотрясением мозга в госпиталь. Но, однако, впоследствии отслужил свой положенный срок и благополучно вернулся домой. Но тут Ивана Никифоровича ждала гораздо более серьёзная неприятность, на которую ему поневоле пришлось отреагировать.

Сын вернулся из армии как раз в самый период развала Союза и установления так называемых «рыночных отношений». Он тоже захотел приобщиться к «рыночным отношениям» и занялся откровенным мошенничеством, понаделал долгов, а в конце концов угодил за решётку. И именно в это время Фефилов переходил с одной работы на другую, в банк «Роскапиталинвест». Судимость сына, пусть даже и не живущего с ним, могла сильно помешать ему в его карьере. И это был первый и последний случай, когда Иван Никифорович помог сыну. Узнав о случившемся от Валентины, Фефилов отправился к старому товарищу, занимавшему ответственный пост в прокуратуре.

Они долго беседовали в служебном кабинете. Результатом беседы было полное прекращение уголовного дела против гражданина Фефилова Ильи Ивановича. Илья был выпущен на свободу.

— Погань, — сказал через несколько дней после его освобождения Иван Никифорович, глядя в круглые наглые глаза сына, сидящего рядом с ним на скамейке в Александровском саду, где он назначил ему встречу. — Ты просто погань. Жулик и проходимец…

— А что делать? — пожал плечами сын, гнусно улыбаясь прокуренными зубами. Иван Никифорович вынужден был с неудовольствием признать, что сын очень похож на него внешне — и огромными ушами, и крупным бугристым носом, и тонкими, в ниточку, губами. Просто настоящий урод. Неужели он со стороны выглядит так же? — Жить-то как-то надо. Мама не работает, газету их давно закрыли за ненадобностью, у меня никакого образования… В дворники, что ли, идти? Тебе-то не западло будет, батя?

За эти слова и наглую улыбочку Иван Никифорович стёр бы недоумка в порошок или в лучшем случае сбил бы его с ног ударом могучего стального кулака, но… никак нельзя было. Пришлось кулачищи сжать, но воздержаться.

Сыну была выделена энная сумма, и вскоре он поступил на экономический факультет какого-то из многочисленных коммерческих заведений, возникавших в Москве как грибы после дождя. Давая деньги, Иван Никифорович поставил одно условие — встречаться не чаще раза в год для передачи денег на обучение и мелкие расходы. И обязательно на нейтральной территории.

Сын слово сдержал, более не тревожил отца. И понятия не имел, где и как отец живёт.

А жил Иван Никифорович из года в год все лучше и лучше. Он активно занимался спортом, накачивал свои и без того стальные мышцы на тренажёрах, плавал в собственном голубом бассейне, летом отдыхал на Канарских и других островах, а в свободное от работы время посещал всевозможные увеселительные заведения, где предавался пороку и разврату с восемнадцатилетними девочками, но по вечерам все так же чинно восседал во главе обильно накрытого стола в огромной семидесятиметровой столовой своего шикарного особняка, где восторженными глазами на него глядели ортодоксальная мамаша и убогие шутихи-приживалки.

В спальне Ивана Никифоровича висел портрет его отца, сделанный с единственной уцелевшей маленькой фотографии — в застёгнутом кителе, на котором красовался орден Красного Знамени. А в его рабочем кабинете — портрет недавно избранного Президента России.

Вот в этот небольшой по площади и по-спартански обставленный кабинет, где за столом, заваленном бумагами, в своих роговых очках сидел на вращающемся кресле Иван Никифорович, в один прекрасный день позвонил Вадим Филиппович Павленко.

— Иван Никифорович, зайдите ко мне. Есть важный разговор, — произнёс Павленко своим красивым баритоном.

Уже через три минуты Фефилов сидел напротив Павленко, готовый слушать своего шефа и беспрекословно исполнять все, что он скажет. Между ними давно уже установились чётко выработанные отношения. Павленко говорит, что ему нужно, а Фефилов вырабатывает только методы действия. И никаких лишних вопросов, никаких корректив в планы Павленко.

— Слушаю вас, Вадим Филиппович, — пригнулся Фефилов, словно желая лучше расслышать указания шефа. Даже мох на его огромных ушах словно встал дыбом.

— Хмельницкий, — произнёс фамилию Павленко, пристально глядя на Фефилова.

Тот только кивнул головой. Никогда бы он не посмел сказать, что с первого дня нисколько не доверял Хмельницкому, которого привёл в банк Павленко. Фефилов прекрасно понял, зачем его сюда привели, из него хотели сделать подставную фигуру, стрелочника, козла отпущения, это и ежу понятно, но вот в том, что это получится, он очень сомневался. А точнее сказать, нисколько не сомневался, что ничего не получится. Фефилов умел проникать в суть человека, глядя в его глаза. А глаза Хмельницкого, большие, добрые, ему очень не нравились. Вернее, то, что они добрые, это было хорошо, у лоха и должны быть добрые глаза. Но он углядел в них то, чего не заметил такой опытный человек, как Павленко. Он заметил в этих якобы наивных добрых глазах некую внутреннюю силу, и вообще что-то такое — явно чуждое и даже враждебное здоровому духу их славной конторы. Такие же глаза были у ныне покойного водителя Валерия Осипова. Но за всеми сотрудниками не уследишь, на Осипова он только тогда обратил внимание, когда нужно стало для дела, а вот Хмельницкий… Нет, явно маху дал Вадим Филиппович. Но… Фефилов никогда не отступал от своего правила — приказы начальства не обсуждаются, а только выполняются. И как можно профессиональней.

Услышав фамилию, Фефилов навострился, нахмурил густые брови, готовясь слушать дальше указания шефа.

— Только тебе скажу, Никифорыч, — убирая с губ свою дежурную улыбочку и переходя на развязный партийный тон начальника с подчинённым, хотя тот и старше его лет на десять, сказал Павленко. — Ну не предупреждаю, чтобы ты молчал, знаю тебя…

В бесцветных глазах Фефилова, скрытых за роговыми очками, мелькнуло нечто вроде обиды — если не предупреждаете, так зачем вообще это говорите? Значит, предупреждаете все-таки. А я вроде бы этого не заслужил.

— Дело больно серьёзное, — произнёс нечто вроде извинения за предупреждение Павленко. — Олег Михайлович отказался выполнить моё устное указание о предоставлении крупного кредита одной очень уважаемой организации для очень благородных целей.

Ни один мускул не дрогнул на лице Фефилова. Он не мигая глядел в глаза шефу.

— Ну, короче, он в курсе того, чего не должен знать. Ты понял меня? — Павленко решил объяснить суть дела подоходчивее.

Фефилов молча кивнул своей крупной лысеющей головой.

— Что делать, знаешь?

— Поставим на прослушивание квартиру, машину, телефоны, будем следить за каждым шагом. Так… Конышева сменим…