Но этому не суждено было случиться.

Лишь сейчас, оглядываясь назад, я осознала смысл того, что сняла с себя все ценные и, как мне казалось, такие необходимые украшения. Тогда мне еще только предстояло понять, что время, в котором жили эти люди, не имело ничего общего со временем на моих золотых часах, преданных теперь навсегда земле.

Много позже я поняла, что освобождение от привязанностей к вещам и определенным убеждениям было уже начертано в книге моей судьбы как необходимый шаг в моем совершенствовании на пути к бытию.

Мы вошли под навес, закрытый с трех сторон. Двери не было, равно как и нужды в окнах. Сооружение предназначалось для зашиты от солнца; возможно, оно служило загоном для овец. Жару усугублял пылавший костер, разведенный в обложенном камнями углублении. Навес явно не подходил для человеческого жилья: ни стульев, ни полок, ни вентилятора. Электричества тоже не было. Вся эта конструкция представляла собой гофрированную жесть, кое-как скрепленную старыми полусгнившими деревяшками.

Несмотря на то что последние четыре часа я провела на ярком солнце, мои глаза быстро привыкли к полумраку этого задымленного укрытия. Несколько взрослых аборигенов сидели и стояли на песке вокруг костра. На головах мужчин были цветастые повязки и перья, прикрепленные к рукам и лодыжкам. Одеты они были в балахоны, подобные тому, что был на моем водителе. На лице последнего краска отсутствовала, но лица других были разрисованы белым цветом  точки, полосы и сложные фигуры. Руки украшали изображения ящериц, а ноги и спины — змей, кенгуру и птиц.

Женщины были раскрашены не так живописно. Все они оказались примерно моего роста — пять футов шесть дюймов. Больше было пожилых, но их кожа цвета молочного шоколада выглядела мягкой и свежей. Ни одной длинноволосой я не заметила; их курчавые волосы были коротко стрижены. Те же, кто вроде бы носил более длинные волосы, перехватывали их узкой лентой вокруг головы. Я обратила внимание на одну очень старую седую женщину, сидевшую у входа. У нее вокруг шеи и на лодыжках была с явным художественным вкусом изображена гирлянда цветов с прорисованными листьями и тычинками в центре каждого цветка. На всех были надеты либо два куска ткани, либо накидка, такая же, как выдали мне. Я не увидела и младенцев, за исключением одного подростка.

Взгляд мой приковывал наиболее ярко одетый человек — мужчина с волосами, подернутыми сединой. Короткая бородка подчеркивала силу и достоинство его лица. На нем был великолепный головной убор из ярких перьев попугая. Перья украшали также руки и лодыжки. Несколько предметов болтались у него на поясе, а на груди висела круглая, искусно отделанная камнями и семенами пластина. Некоторые из женщин имели подобные украшения меньшего размера в качестве бус.

Он улыбнулся и протянул мне обе руки. Посмотрев в его черные бархатистые глаза, я на мгновение ощутила себя в полном покое и безопасности. Думаю, у него было самое благородное лицо из всех, которые мне доводилось когда-либо видеть.

Чувства мои, однако, пребывали в смятении. Разрисованные лица, мужчины, стоявшие у меня за спиной с острыми как бритва копьями, все это усугубляло разраставшийся во мне страх. Но располагающее выражение их лиц, да и сама атмосфера сквозили ароматом обволакивающего комфорта и дружелюбия. Я пыталась разобраться в своих эмоциях, коря себя за глупость. Прием ничуть не соответствовал моим ожиданиям. Я и представить себе не могла, что в такой угрожающей обстановке может оказаться столько приятных на вид людей. Если бы только мою камеру не предали огню за стенами этой хижины, сколько замечательных снимков я поместила бы в альбом и показала друзьям и родственникам. Мои мысли вернулись к огню. Что там еще горит? Меня передернуло: международные водительские права, оранжевые австралийские банкноты; стодолларовая купюра, которую я годами, со времен работы в телефонной компании в молодости, носила в секретном отделении кошелька; флакон любимой губной помады, которую в этой стране не достать; механические часы; кольцо, которое тетя Нола подарила мне на 18-летие.

Мое беспокойство было прервано, когда переводчик представил меня племени. Переводчика звали Оота. Он произносил свое имя как долгое «0–0–0–0», внезапно заканчивавшееся коротким «та».

Дружелюбного мужчину с невероятными глазами аборигены называли Старейшиной Племени. Он не был самым старшим по возрасту, но выглядел вполне соответственно нашему определению вождя.

Одна из женщин стала колотить палкой о палку, к ней присоединились и другие. Державшие копья принялись стучать древками о песок, прочие же хлопали в ладоши. Все собравшиеся запели, при этом что-то приговаривая. Меня жестами пригласили сесть на песок. Племя устраивало корробори, нечто вроде празднества. По завершении одной песни начиналась другая. Ранее я заметила, что у некоторых на лодыжках висели браслеты, сделанные из больших стручков, теперь же они оказались в центре моего внимания, поскольку высохшие семена в стручках превратились в трещотки. Иногда принималась танцевать одна из женщин, а иногда несколько. Мужчины танцевали то одни, то вместе с женщинами. Они словно рассказывали мне свою историю.

Наконец темп музыки замедлился, движения стали более сдержанными, а затем и вовсе прекратились. Остался лишь один ровный ритм, звучавший в унисон ударам моего сердца. Все сидели молча, не шевелясь, и смотрели на вождя. Он встал и подошел ко мне. Улыбаясь, он стоял передо мной. Меня охватило неописуемое чувство сопричастности. Мне казалось, будто я в кругу старых друзей, хотя на самом деле это было не так. Я догадалась, что это его присутствие вызвало во мне ощущение уюта и покоя.

Вождь снял с пояса длинную трубу, сделанную из шкуры утконоса, и потряс ею над головой. Открыв ее с одного конца, он вытряхнул содержимое. Вокруг меня рассыпались камни, кости, зубы, перья и круглые кожаные диски. Некоторые члены племени с видом знатоков начали делать отметки на полу большим пальцем ноги там, где оказался каждый из предметов. Затем предметы сложили обратно в чехол. Вождь что-то произнес и протянул трубу мне. Вспомнился Лас-Вегас, я тоже подняла трубу вверх и потрясла ею. Затем я повторила его игру, открыв крышку и выбросив содержимое, ощущая полную произвольность того, куда упадут его составные. Двое мужчин, ползая на четвереньках, говорили третьему, где отмечать ногой положение, в котором оказались предметы по отношению к предыдущему броску Вождя. Некоторые что-то комментировали, но Оота не пояснил мне, что именно.

В этот день со мной провели несколько испытаний. Одно из наиболее впечатляющих было связано с каким-то фруктом с толстой кожей вроде банана, но в форме груши. Мне дали светло-зеленый плод и велели подержать его и благословить. Что это означало? Я понятия не имела, поэтому просто сказала про себя: «Боже милостивый, пожалуйста, благослови эту еду» — и протянула его обратно Вождю. Он отрезал ножом верхушку и начал очищать кожуру. Она не падала на землю, как шкурка банана, а завивалась кольцом. Все лица обратились ко мне. Под их взглядами мне стало неуютно. В унисон они сказали: «Ах!», словно давно репетировали, и восклицали так каждый раз, когда Вождь сбрасывал часть кожуры на пол. Не знаю, было ли это «Ах!» хорошим или плохим, но мне казалось, что кожура завивалась как-то ненормально, когда ее обрезали. я не знала, что означали эти проверки, но, по-моему, я набирала проходной балл.

Ко мне подошла молодая женщина с блюдом, полным камней. Это было скорее не блюдо, а кусок картона, но камней было так много, что я не видела, на чем, собственно, они лежат. Оота очень серьезно посмотрел на меня и сказал: «Выбери камень. Выбирай осмотрительно. В его власти спасти твою жизнь».

Вдруг у меня по коже пошли мурашки, хотя все члены мои горели и я истекала потом. Нутро мое заговорило на своем собственном языке. Напрягшиеся мышцы живота просигналили: «Что бы это значило? Власть спасти мою жизнь!».