Вскоре гостеприимный Гакем удалился из вежливости, усадив меня в одной из прекрасных горниц. Белую занавесь этой ложи задернули, но я поспешил снова отдернуть, чтоб пользоваться видом прозрачного бассейна в нижнем этаж и восточной роскошью прочих покоев, где, сквозь узор цветных окон, солнце играло в зеркалах, сияло в позолотах и освещало чудную живопись: там бесконечные ряды принцев и придворных окружали тщеславного Фет-Али-Шаха, сидящего на троне или скачущего на белом коне; грозный Ага-Магомет-Хан с толпами хищников побеждал Русских; а Рустем поражал чудовищ. Портреты знаменитейших Шахов, казалось, устремили на меня свои суровые взоры. Вся Персия представлялась мне, в бесконечной реке времен: во тьме глубокой древности баснословный Зейзак пожирал народ свой на скалах Демовенда. Благотворный Джемшид, блестящий как солнце, озарял Персию ярким светом и распространял границы могучего своего царства… Потом снова все скрывалось как будто в черных тучах. Толпы варваров опустошали Персию…. Но не берусь описывать прошедшего; передо мной, из туманного хаоса времен возникает современная Персия, опустошенная, сухая, серая, голая, пространная земля, на которой кое-где еще разъезжают верхами несколько плутов, в острых шапках, с черными бородами, и кое-где видны жалкие строения, во внутренности которых осталось еще довольно Азиатской роскоши и вкуса.
Между прочими изображениями на стенах, девы-соблазнительницы танцуют или отдыхают, и сладострастными телодвижениями и острыми или томными взглядами, как будто манят к себе и раздражают мой бренный состав. Что может сравниться с разительною красотой Иранских женщин? — Ловкий и тонкий стан, густые волосы, черно-огненные глаза, уста, горящие страстью, смуглый цвете тела. Но не для нас цветут эти гурии: они заточены в гаремах где истощают свое искусство над пресыщенными уже чувствами; ревнивые старики и жадные евнухи томят их безотрадно,
Мне приносят богатый завтрак, ставят посреди комнаты мангал (жаровню), огромную сальную свечу, кладут подле меня кусок скверного мыла, изобильное количество двух красок, гэнэ и ранг, для крашения волос, бороды, рук и ног (без этих красок они думают, что жить нельзя). Все суетятся, но с наружным спокойствием, и шепчут между собою. Я иду гулять на базар; четыре Фераша провожают меня и осыпают палочными ударами или бьют каменьями всех попадающихся мне на встречу. Я, разумеется, воздерживаю их усердие, особливо с тех пор, как одного нищего мальчика, который осмелился протянуть руку для прошения милостыни, они закидали каменьями и расшибли бедному голову. Ослов и верблюдов колотили беспощадно, стариков толкали немилосердно, таскали за бороды и били кулаками в лицо. Вероятно, усердные вераши полагали, что я почту за обиду и за неоказанное должное внимание, если они не будут тиранить и осыпать ударами всех проходящих мимо. Но таков уже в Персии обычай: шествие благородного человека должно быть ознаменовано притеснением и побоями; в противном случае (думают они) что ж бы доказывало, что идет человек почетный, и что бы отличало джентльмена (по-Персидски наджиб-адама) от обыкновенного простолюдина?
Невозможно исчислить всего изобилия различных пилавов, соусов, жарких, рыб, яичниц, йогуртов или простокваши, каймаку, шербетов, конфет, компотов, фруктов, гранат, чудных дынь, и проч. и проч., которые подавали к обеду. Необычайные подносы, без конца следовавшие один за другим, вносимы были в окно, потому что дверь для них не довольно была широка. Пышные ковры загромождены вкусными плодами, блюда наставлены одно на другое горами.; с трудом нужно пробираться сквозь груды небесных даров, которые Персидское гостеприимство наваливает пред теми счастливцами, которые приезжают сюда.
Уже ночь. Занавесь разверзается предо мной, то есть, я отдергиваю ее, и вижу в противоположном открытом покое доктора Капгера, окруженного всею восточною пышностью и приготовляющегося, также как и я, ложиться спать. Единственная сальная свеча, горящая у него, производит таинственный и дивный Эффект, отражаясь в тысяч зеркалах, сияя в позолот стен, и неясно освещая чудные картины потолка. Он с своей стороны пользуется таким же зрелищем, глядя на меня. Но вот приходят с предложением идти в баню (фавер), вообще редко предлагаемую христианам; но уже слишком поздно; завтра надо рано вставать. Доктор гасит свою свечу и хочет уж предаться сну на роскошных Хорасанских коврах, прислушиваясь к журчанию бьющего внизу Фонтана, посреди нашего волшебного дворца, и к стуку, который производит ветер, расшевеливая нетвердо соединенные стеклышки наших окон. Этот звонкий стук есть отличительная черта Персидских покоев, и несколько напоминает звук кастаньетов. Я следую примеру доктора. Егор давно уже храпит; он съел полпуда жирных конфет.
На другой день этот :оазис роскоши и очарования исчез для нас. Мы уже в деревне (не помню названия, кажется Хуррул-дэре). Две женщины принесли нам винограду и гранатов (по-Персидски нар). Я попробовал приподнять их вуали, и был весьма тронут, когда они приняли мое любопытство с уничижением и покорностью. Чтоб вознаградить мою нескромность, я сунул им в архалуки несколько серебряных монет, и они изъявили свое довольствие, приятно улыбаясь и опустив глаза в землю. В Персии величайшее и почти единственное выражение благосклонности состоит в том, чтоб давать деньги, и чем более денет, тем более и значение благосклонности. Подарить, например, малостоящий подарок есть великое неуважение к сану особы. Я стараюсь как можно более раздавать детям мелкого серебра, в уверенности, что это мне вознаградиться впоследствии хорошим приемом, в случае вторичного посещения Персии. Кстати заметить, мне показалось, что деревни от Зенгана пошли чаще и в них менее нищеты; в деревенском комфорте нет недостатка, хотя он и не отличный. Что касается до фруктов самых прекрасных, — они в невероятном изобилии; не смотря на то, Персияне их едят страстно я с жадностью; но мне они успели уже надоесть: только что приедем куда-нибудь на станцию, тотчас же заваливают гранатами и дынями, а хотелось бы чего-нибудь сытного, и притом крепительного.
Здесь пропущены мною три дня пути. Сказать ли правду: скука и отчаяние овладели мною, и меня уж везут, как мертвеца; я уже не смотрю ни на что. Мы едем так долго, и не видим ничего хорошего. Наконец доехали до Казбина, который славится в Персии; говорят даже, что он лучше Тегерана, что давно уже хотят в него перевести столицу, что он похож на Герат, что он несравненно лучше Герата. И каково же слышать все это, въезжать в этот славный город, и не видеть ничего, кроме безобразия и пустоты.
Казбинский губернатор Беглербеги Тахмас-Кули-Хан, который только что вчера, говорят, вырвался из Тегерана от Шаха, куда его водили на веревке с связанными руками, за какую-то вину, выехал к нам на встречу с кальяном и с толпой оборванных мужиков. Сквозь обломки полинявших стен и разнокалиберных калиток я темных переходов привел он нас к разрушенному дому, покинутому со времен Надир-Шаха. Полковник Дюгамель велел разбить палатку, а я один поселился в пустом дворце, расписанном изображениями Персидских богатырей и красавиц, и большею частью составленном из разноцветных стекол, перебитых вдребезги. Я побежал на базар; но ничего путного не встретил; потом отправился в баню Баграм-Мирзы [10] (сам он был в отсутствии). Четыре банщика старца расположились делать надо мной различные эксперименты, с приговорками из Алкорана, и между прочим, выкрасили мои жалкие усы, волосы, руки и ноги бурой краской, уверяя, что это весьма красиво, полезно, и необходимо в Персии для порядочного человека. В продолжение всех этих церемоний, приговорок и притираний, неоднократно подавали кальян. К обеду жена Баграм-Мирзы прислала нам гигантское блюдо плову с горьким маслом. На другой день мы опять отправились кочевать по деревням.
Довольно странно бы показалось всякому, кто бы мот взглянуть, как мы отдыхаем, лежа на полу в Персидской изб у камина с кальянами, или тащимся шагом по пустыням с толпой Персиян. Но вот, завтра, 6-го Ноября, мы въезжаем в Тегеран. Все опасности преодолены: в чем же они состоят? — Во-первых, путешественник в Персии должен весьма осторожно и со свечей вступать в Персидскую избу; в противном случае он подвергается падению в яму и даже в несколько ям, которые существуют во всякой деревенской комнате: одна для хранения хлопчатой бумаги, другая для разведения мангала, т. е. жаровни, третья для кур, четвертая для ржи, или пшена. Все эти пропасти прикрыты коврами, или глиняными крышками, которые при первом давлении рассыпаются. Во-вторых, при затопке камина, очень часто вся комната наполняется густым дымом. Эти два обстоятельства неминуемо угрожают путешественнику в Персии. Но я приобрел уже такой навык от несчастного опыта проваливаться и коптеть в дыму, что даже в темноте ловко миную прыжком все провалы; а во время растопки камина прогуливаюсь по двору.
