Между тем Мирза Али успел подбежать к Шаху с моим портретом маленького Шахзадэ; Его Величество однако же был слишком занят трудом своего шествия и трудом садиться на лошадь, чтоб обратить внимание на рисунок. Он приказал оставить его во дворце, повторил еще раз: «послать ему сейчас дичи и сахару,» и поехал тихим шагом на чалом коне, с пером между ушей, знаком царского отличия. Множество скороходов со всех сторон окружали шахскую лошадь. Они были странно одеты, с перьями на шапках и с серебряными деньгами, нашитыми на платьях на груди, на спине и на рукавах, что, вероятно, было символом шахского богатства. Чтоб придать торжественности шахскому поезду, загремела военная музыка. Я также сел на лошадь и отправился домой торжественно: передо мной шахские люди церемониально несли упомянутый сахар и дичь. Сахар состоял из множества голов желтого цвета самого низкого сорта, расставленные на огромном подносе; а дичь была джейран (род оленя), которого четверо тащили за ноги, и десятка два куропаток. Придворных людей набралась куча, в надежд сорвать с меня бакшиш за шахскую милость, однако же я им дал не более ста рублей, чем они крайне остались недовольны. В Персии впрочем в обычае всегда изъявлять неудовольствие тем, что дают, чтоб показать, что достойны получить более. Удовольствоваться наградой в Персии значило бы унизить себя.
Гуссейн-Паша-Хан пришел в назначенный час, с толпой людей своих, которых он тотчас же отправил домой, оставив при себе только одного молодого человека. Он дал ему какое-то тайное поручение, и стал ходить по верхней террасе моего дома с приметным беспокойством. Он, казалось, боялся, что если комиссия его не удастся, то он покажется в наших глазах лгуном; тем более, что мы нарочно при нем несколько раз уже высказывали презрение к лгунам; а он уверял, что в этом отношении он не похож на своих соотечественников. Гуссейн однако же не имел намерения обмануть нас; заранее расспросил он у меня, скромны ли мои люди, и какой нации, и очень был доволен, когда узнал, что они все Армяне.
В ожидании чудного предмета для моей кисти, мы смотрели, что происходило на соседних террасах, что впрочем в Персии считается нескромностью. Па ближайшей террасе сидела женщина молоденькая и хорошенькая собой, но бедно одетая. Она чинила тюфяк. Вдруг высокий и молодой Персиянин, вероятно муж её или брат, вышел на террасу из своей берлоги, с палкой в руках, и начал бить хорошенькую женщину. Это однако же была шутка, хотя и довольно чувствительная. Персиянка ловко уклонялась прыжками от ударов; а между тем мы преследовали жадными взорами гибкий, обнаженный её стан. Гуссейн-Паша-Хан советовал нам не пристально смотреть на подобные сцены, чтоб не навлечь на себя какой-нибудь неприятности.
Солнце закатилось, волынки и трубы перестали рычать, беспокойство нашего гостя более и более увеличивалось; но вдруг послышался стук в двери; мы отворили, и посланник Гуссейна ввел женщину в чадре. Когда она сбросила ее — это-то обещанный перл Тегерана? — подумал я.
Недавно купил я, за 30 червонных, у Шахзадэ Магомета-Вели-Мирзы, щит подобный тому, который так благосклонно дарил мне Кейхабад. Посредником между мною и Магометом-Вели-Мирзой был купец Персиянин; он сказал мне, получая с меня деньги, что хотя Шахзадэ и дал ему слово отдать щит за 30 червонцев, но что нельзя на это полагаться, пока не вручены деньги. Вы знаете, прибавил он, что наши Шахзадэ (т. е. царевичи) совсем пропали. Он выразился по Персидски: «тамам хараб» Хараб имеет много значений: если дорога дурна, испорчена или грязна, то говорят, что она хараб, если город опустел и развалился, он хараб; если кто болен, потерял кредит, обеднял, тот хараб; платье изорвано, или что-нибудь сломано — все это выражается словом хараб; а детей Фет-Али-Шаха называют хараб, потому что они бедны, без власти и без нравственности.
Я решился отправиться из Тегерана в самый день моего рождения. Все уже приготовляется и рассчитывается. Караван ной будет состоять не менее, как из 18 лошадей.
27-го Января 1039. Вчера мы все Русские ездили за город праздновать день рождения Генерала Дюганеля: он на днях произведен в Генерал-Майоры. Мы ездили верхом верст за 10, в сад, где посольство живет летом. По возвращении домой я был весьма огорчен. Шах присылал за мной, вероятно за тем, чтоб рисовать его. Я совершенно был расстроен этим известием, что снова потерял случай услужить Шаху.
Один из здешних вельмож, евнух Хозрев-Хан, известий своей силой и веселым характером, узнав, что я собираю оружия для моего брата, подарил мне щит из черной кожи; но он был обыкновенен, и я отдал его моему Францу. Простой кинжал, подаренный мне министром иностранных дел, Мирзой Масудом, имел ту же участь.
20-го Января. После завтра я сбираюсь ехать; взял уже прогонные деньги из посольства, нанял лошадей; паспорт мой засвидетельствован. Я писал уже к Мирзе Масуду, что желаю проститься с Шахом. Говорят, что добрый Магомет-Шах велел приготовить мне две шали, и хочет пожаловать меня орденом Льва и Солнца. Он очень милостив и добр; не знаю, как ему изъявить мою благодарность; по крайней мер из Петербурга надо будет что-нибудь послать в дар.
Сюда приехал из Константинополя, курьером, молодой Франкини, принадлежащий к нашей миссии в Константинополе, с необыкновенною скоростью: из Константинополя в Требизонде на пароходе, а из Требизонда сюда по почте верхом через Тавриз. Все это он проехал, кажется, в 22 дня. Он привез мне письмо от Г. Бутенева, посланника нашего в Турции.
30-го Января. Как благодарен я Г. Дюгамелю. Он доставил мне все возможные удобства в пути и пребывании моем в Персии; я обязан ему за расположение его ко мне и за внимание столь свойственные его благородным чувствам в отношении всех и каждого.
Персидский купец, мой комиссионер, принес продавать трости для одного моего знакомого. На замечание мое, что на одной из тростей не держится набалдашник, купец отвечал мне, что это ничего, потому что можно прибить гвоздем.
Мне иногда приносят продавать платья или материи изорванные, и уверяют весьма серьезно, что это ничего не значит, потому что можно зашить.
На днях принесли шерстяные чулки с разноцветными букетами по белому грунту. Я сказал, что не возьму их, потому что, кажется, их нельзя мыть; купец отвечал, что можно мыть их, только не надо мыть те места, где цветы. После этого я уж не знаю, какое понятие в Персии имеют о мытье, — и что они под этим разумеют. В самом деле, здесь очень трудная вещь что-нибудь вымыть, даже самого себя трудно держать в чистоте. Чистой воды не скоро добудешь в Тегеране; прачек нет, моют для нас мужчины, — и разумеется, очень плохо; Персияне же почти ничего не моют из своего платья, даже рубашек.
Хуррумдерэ. 9-го Февраля 1839 г
Я в избе в деревне Хуррумдерэ, почти задыхаюсь от дыма, и от нечего делать принимаюсь за письмо. Выехал из Тегерана 9-го Февраля: 1-го числа в самый день моего рождения меня задержали в Тегеране, чтобы вручить от Шаха орден Льва и Солнца, две шали, весьма хорошие, и лошадь самую плохую. Две шали оценили мне около тысячи рублей, и, посоветовавшись в посольстве, я дал 18 червонцев человеку, который их мне принес. Это был шахский гулям, род комиссионера, который крайне остался недоволен и как будто обижен. Орден принес мне чиновник министерства иностранных дел, которому я дал за это 10 червонцев, и он, к крайнему моему удивлению, удовольствовался, вероятно потому, что чаще имел дело с Европейцами, и знает, что более не дадут. Орден, украшенный алмазами, оценили мне в 30 или 40 червонцев. Что касается до лошади, которую привели четыре человека, она была так дурна, что я дал за нее только 8 червонцев, а она конечно, стоит и того меньше. Анекдот об этой лошади довольно оригинален. Я ехал в посольство, впереди шел Армянин, мой конюх; вдруг вижу, четыре человека торжественно ведут большую гнедую лошадь, хромую и явно негодную, хотя она покрыта была большой попоной. Я догадался, что это для меня, и думал, как бы с приличным подобострастием принять шахскую милость. Но мы еще не успели поравняться, вдруг мой конюх, как верный в преданный слуга, желая исполнить свой долг, начал бранить шахских людей, и кричать, но лошадь никуда не годится, что нам не надо такой клячи, что он ни за что ее не впустит в мою конюшню. Я изумился, не знал, что делать при плохом знании языка; по возможности, однако же, уговаривал своего конюха; но он ни мало не обращал внимания на мок возражения. В уверенности, что делает свое дело, он продолжал ругать посланцев. Не знаю, показалось ли мне, что я подтверждаю слова моего конюха, — только они смутились подумали и воротились с лошадью в шахскую конюшню. Мой Багар торжествовал. Приехав в посольство я рассказал чиновникам в переводчикам это событие, и просил их, чтобы они мне помогли. Через 10 минут, привели другую лошадь от Шаха (т. е. от шахского шталмейстера, ибо Шах, разумеется, ничего этого не знает) прямо на посольский двор, серую, может. быть еще хуже первой. Конюх мой опять было вооружился, Персияне снова готовы была увести ее, но я вступился: и. кое-как объяснил, что принимаю с благодарностью милость шахскую. Не смотря на это они, вероятно г затронутые насмешками и бранью моего конюха, повели лошадь- назад, сказав что покажут ее первому министру Гаджи-Мирзе-Агасси г чтоб он рассудил достойна она быть подарена мне или нет. Таким образом надменность моего конюха дала высокое обо мнение. Однако же через полчаса привели ее снова, с извинением, что у них теперь нет лучше лошади, что когда я мишала (даст Бог) приеду в другой раз, то уж мне приготовят славную лошадь; во что впрочем и эта не худа г даже отлична, что Гаджи-МирзаАгасси ее знает.
