Когда в 1956-м году отец получил, наконец, сведения о том, что Кирилл был расстрелян в 1939-м году и теперь полностью реабилитирован, он спокойным голосом рассказал об этом Нине, студентке последнего курса Первого мединститута. В ответ на возмущенные возгласы Нины он ответил: «Все это, Нина, совершенно в порядке вещей. Налей-ка мне крепенького чаю с лимоном.» — «Мама тоже умерла из-за этого!» — кричала Нина. — «Да, мама умерла из-за этого», — подтвердил отец. — «Это неоспоримый факт.» Он отхлебнул чаю из своего стакана с серебряным подстаканником и добавил: "Самое интересное заключается в формулировке, почему Кирилл реабилитирован, — «за отсутствием», видите ли, «состава преступления». После этих слов он принялся яростно поглощать пирожное, он вообще очень любил сладкое. Нина с удивлением поглядела на него, но тут за его золочеными очками она увидела такую жгучую ненависть, что поняла — ей доказывать что-то отцу, спорить с ним совершенно ни к чему.
Отец слыл педантом и чудаком. Обычно он был подчеркнуто вежлив, но порой совершенно неожиданно для окружающих начинал браниться, как сапожник, и надо сказать, делал это смачно и профессионально. Однажды на улице он замахнулся своей огромной тростью на какого-то здоровенного мужика. И мужик испугался чудного старика в старомодной шапке и в пенсне, которому имел неосторожность сказать какую-то грубость.
Отец вел совсем не здоровый образ жизни, никогда не занимался физкультурой и спортом, вообще редко выходил на улицу, на даче в Жуковке, в основном, сидел в кабинете и работал. Курил почти до самой смерти папиросы «Северная Пальмира», иногда заменяя их элементарным «Беломором». Любил выпить перед обедом пару рюмок водки. Так что, удивительно, что он дожил до столь преклонного возраста.
Жениха Нины Владика Воропаева старик принял вполне благосклонно. Жениху исполнилось уже тридцать лет, он сделал немало удачных операций, защитил кандидатскую диссертацию. Жених сидел у них за столом и с открытым ртом глядел на живую легенду. Старик обожание принимал благосклонно и, когда дочь выходила из комнаты, ошарашивал жениха скабрезными анекдотами. А потом как-то взял и приехал к нему на операцию. «Ну как?» — спросила потом отца Нина. — «Он профессионал», — коротко ответил отец. — «И все это в порядке вещей. Хирург должен быть профессионалом».
Свадьба состоялась в апреле 1961 года в ресторане «Националь». Старик сам выбрал ресторан, ему нравилось то, что после свадьбы достаточно перейти улицу Горького — и уже дома. На свадьбе присутствовал сонм знаменитостей писатели, академики, актеры, режиссеры — старого хирурга уважали все и дорожили его дружбой, если он кого-то ей удостаивал. Сам старик Остерман танцевал вальс со знаменитой киноактрисой. Его совершенно не смущал его потертый, посыпанный перхоть черный костюм и старомодные штиблеты. Было очень весело. На следующий день по радио объявили о полете Гагарина.
Владик переехал жить к ним на улицу Горького, потому что жил с матерью в коммуналке в Сокольниках. Через некоторое время несколькими телефонными звонками Остерман устроил зятя в Кремлевскую больницу, а позднее, уже после рождения внука, пробил им четырехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной. С квартирой были проблемы — слишком уж большая площадь оставалась у старика. Но Остерман сначала наорал на кого-то в телефонную трубку, а потом надел свои калоши и шубу и поехал в ЦК. Вскоре прогулялся и за ордером на квартиру. Зачем вы все это затеяли, Владимир Владимирович? — мягко протестовал застенчивый зять. — Я чувствую себя неловко. Мы можем жить все вместе. Сейчас так трудно с жилплощадью… Люди ютятся в коммуналках… Мудак ты, — не моргнув глазом, ответил зятю Остерман. — Привык, понимаешь, к нищенству. Отвыкать надо!!!
Ошеломленный Владик хотел было выйти, но старик схватил его за рукав пиджака и крикнул: Нам не дали, у нас взяли! Понял? Кого мне стесняться? И х, что ли? Теперь они дадут мне все, что я попрошу, — и с силой дернул зятя за рукав, при этом рукав треснул. Он всю свою Сталинскую премию отдал на строительство танка, — старалась потом оправдать отца в глазах мужа Нина. Но Владик все же недоумевал по поводу странных заявлений чудаковатого тестя. Он был убежденным коммунистом и не любил подобных разговоров. Однако, за квартиру был, честно говоря, весьма признателен тестю.
Остерман не хотел жить с зятем и дочерью. Они стесняли его. И тем более он не любил детского плача в своей квартире. Когда Кириллу было полтора года, Воропаевы переехали в свою квартиру, но при этом Нина Владимировна осталась прописанной у отца — он и это сумел устроить.
Трудно сказать, что старик очень радовался появлению внука. Он глядел на него с изумлением, как на некую диковину в паноптикуме. Радовало его только то, что дочь назвала его Кириллом. «Не похож он на нас», — как-то заявил безапелляционно старик. — «Типичный Воропаев. Будет секретарем парткома».
За стариком ухаживала старая домработница Клава, которой самой было за семьдесят. Только она могла терпеть все его чудачества, которые к концу жизни проявлялись особенно ощутимо. Она следила за тем, чтобы старик не вышел на улицу в кальсонах, чтобы не съел замазку вместохалвы, которую обожал и мог съесть, сколько угодно. Старик был еще крепок, никаких видимых признаков дряхлости не наблюдалось, но странности все увеличивались, хотя он продолжал работать, консультировал аспирантов и читал лекции студентам. Порой ездил на заседания Академии.
По вечерам они с Клавой смотрели телевизор. Однажды, когда Клака стала то ли возмущаться, то ли восхищаться чьими-то награбленными миллионами, старик расхохотался и заявил: Под расстрел пошел. Из-за таких копеек! Мудак! Нечто это копейки, Владимир Владимирович? Это же целый капитал! Награбь, и живи себе, и работать не надо! Это капитал? — хмыкнул Остерман.Знала б ты… вечная труженица, что такое капитал… Ну вы то, небось, богато жили до революции, знамо дело, — фыркнула Клава. Да уж побогаче всех этих новоявленных Ротшильдов. Да я и сейчас богаче их. Только мне все это не нужно. Да, уж, не бедствуете вы, Владимир Владимирович, спору нет, но ничего такого особенного у вас нет, — скривила губы Клава. — Ни мебели хорошей, ни одежды. На машине старой ездите, Захар Захарович все жалуется, умучился он с ней. Хоть бы, говорит, купил бы Владимир Владимирович новую «Волгу». А вы говорите, богаче…
Замолчи! — заорал вдруг Остерман. — А то я тебя сейчас палкой огрею! Ну если вы так, Владимир Владимирович, поджала губы Клава, — то я вовсе от вас уйду. Колупайтесь тут сами со своим богатством, в пыли задохнетесь…
Встала и начала собираться домой — у нее была комната на окраине Москвы. Проваливай, проваливай, — не сдавал свои позиции Остерман.
Обиженная Клава позвонила Нине и сказала, что больше не желает терпеть выходки старика. Нина вынуждена была вечером приехать к отцу. Ты за что так обидел Клаву? — возмущалась Нина. А чем это я ее обидел? — улыбался уже все позабывший и оттаявший Остерман. — Болтает какую-то чушь вредную. Что за манера у простонародья постоянно разевать рот на чужое богатство? Вроде бы возмущаются, а сами завидуют… Лишь бы завладеть деньгами и не работать… Гнуснейшие совершенно идеи. Клава ходит за тобой, папа, как за ребенком. И зачем тебе нужно вести с ней политические разговоры? Нашел с кем связываться. Поспорил бы лучше с Владиком. Ну уж с ним-то и вовсе неинтересно спорить. Это почему, собственно говоря? А потому что он глуп, как пробка. Хоть и хороший специалист, профессионал, — добавил он, видя, что и дочь обижается на него. — Но, правда, совершенно в порядке вещей, иначе в нашем деле не должно быть. Да с тобой совершенно невозможно разговаривать, — рассердилась Нина. — Пойдем-ка лучше спать. Утро вечера мудренее.
Впадать в маразм Остерман стал только на восемьдесят пятом году жизни. Нина уже стала бояться оставлять отца на неграмотную Клаву и все чаще ночевала у него. Однажды ночью она услышала из комнаты отца какие-то крики. Она вошла. Отец сидел с открытыми глазами на кровати и бредил. Мой тайник! Мой тайник! Где он? Где он? Папа, папа, что с тобой? — стала тормошить его Нина.
