— К-к-как это кто? — мямлил Верещагин. — По-моему, это сделали вы…

— Вы ошибаетесь, господин Шмулевич, — нахмурился его грозный собеседник. — Это сделал не я, а это сделали вы!

— Как это я? — ещё не осознал ужаса произошедшего Верещагин.

— А вот так, вы, и все!

С этими словами он вытащил из кармана куртки какую-то тряпку и грубо сунул её в нос Верещагину. Тот мигом потерял сознание. Затем стрелявший протер платком отпечатки своих пальцев на пистолете и сунул пистолет в ладошку беглому мэру, валявшемуся на земле.

А затем они сели в машину и уехали.

… Очнулся Верещагин лишь утром. Жутко болела голова, он даже не помнил, что произошло накануне. Он провел левой рукой по горящему лбу, но почувствовал, что в правой руке находится что-то металлическое и тяжелое. Он вздрогнул, словно ужаленный змеей и сразу вспомнил все.

Рядом валялся труп Палого с остекленевшими глазами и дыркой во лбу. А у него в руке пистолет с отпечатками его пальцев. Он отшвырнул пистолет, как какую-то гадину. Сунул руку в карман. Там он обнаружил два паспорта — российский и заграничный на имя Шмулевича Льва Абрамовича. Больше не было ничего — ни его собственного паспорта, ни денег. Лишь в левом боковом кармане пиджака он обнаружил один металлический рубль. Он бросился к трупу Палого. Сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда несколько фотографий — редактора газеты Прошиной, следователя Яницкого, солдата Клементьева и полковника Николаева. И, наконец, самое страшное — фотографию его дочери Лены шестилетней давности… Он понял — о н и знали все…

Дрожащими пальцами он положил фотографии обратно в карман Палого. И тут услышал чьи-то крики на дороге, проходящей совсем рядом.

— Сюда! Сюда! Вот он, держите его! Скорее!!!

Верещагин увидел бежавших к нему нескольких мужчин. Впереди бежал милиционер в форме с пистолетом наперевес.

Эдуард Григорьевич собрался с мыслями, подошел к пистолету, валявшемуся на жухлой траве, поднял его, передернул затвор.

— Стреляйте, товарищ лейтенант! — орал какой-то мерзопакостный мужичонка, несмотря на сентябрь, в зимней ободранной шапке на крохотной головке. — Стреляйте, он в вас целится… У, сволочуга позорная…

Но Верещагин не целился ни в лейтенанта, ни в мужичонку в шапке. Он открыл рот и сунул туда холодное дуло пистолета… На какое-то мгновение он увидел синее теплое море, золотой песок и бегущую к нему с распростертыми пухлыми ручками двухлетнюю дочку Леночку… И нажал курок…

— Сколько же мы не виделись с тобой, доченька! — плакала Вера Георгиевна, обнимая Барбару, входящую в гостиную в длинном сером платье. Несмотря на просьбы жены, Генрих так и не выпустил тещу из кладовки. Кормил он её хорошо, тем же, чем питался и сам. Разумеется, после мэрских разносолов аскетическая пища Генриха не устраивала её, но, по крайней мере, она не голодала и получала все необходимые элементы питания.

— Мы не виделись с тобой с декабря девяносто второго года, — холодно констатировала факт Барбара. — То есть, почти семь лет. Однако, поскольку ты знаешь немецкий, мы должны говорить на этом языке, ведь Генрих не понимает по-русски. А у меня от него секретов нет.

Оторопевшая от холодности дочери, Вера Георгиевна сразу как-то сникла, потухла.

— Однако, мы вели с тобой переписку, — продолжала, уже по-немецки, говорить казенным языком Барбара. — Из которой я получила представление о тех преступлениях, которые совершились из-за сокровищ Остермана и которые привели… твоего мужа к креслу мэра. Должна тебе сказать, что из-за всего этого я лишилась своей дочери, я лишилась возможности жить на родине, даже посещать родину, так как боюсь оказаться в российской тюрьме. Чего ты хочешь от меня, объясни поконкретней…

— Но я уже объяснила господину Шварценбергу, — покосилась Вера Георгиевна на Генриха, сидящего с выпрямленной спиной словно истукан на стуле рядом с супругой. — Мне нужно перевести деньги с нашего счета в оффшорную зону. Я уже сказала ему, какая сумма там находится. Этих денег нам хватит на много поколений.

— А зачем они тебе? — равнодушно спросила Барбара.

— Знаешь что, Леночка, — скривилась Вера Георгиевна. — Не надо читать мне мораль. У тебя самой все рыло в пуху, — перешла она для красочности на русский язык, а потом снова попыталась, запинаясь от волнения, говорить по-немецки: — Когда все совершалось, ты была обо всем прекрасно осведомлена. Так что не делай из меня преступницу, а из себя святую. Не выйдет!!!

— А я и не делаю из себя святой. Я грешница, и готова платить за свой грех. По самому высокому счету… Своей жизнью готова платить…

— Но ты ещё не все знаешь! — закричала Верещагина. — Один оперативник капитан Клементьев пробрался в нашу виллу, выкрал меня и выбил из меня все показания про эту историю. Но про тебя я ничего не сказала, я молчала про тебя! И ты платишь мне такой благодарностью!

— Оперативника, разумеется, потом ликвидировали? — усмехнулась Барбара, с ненавистью глядя на мать. Та отвела взгляд. — А молчала ты про меня, потому что боялась за счет, на который переводились деньги, сначала за проданные сокровища, а потом многократно умноженные от ваших махинаций в Сибири.

— Я думала о тебе! — кричала Вера Георгиевна. — Я хотела, чтобы ты жила по-человечески, не так, как я! Эх ты, неблагодарная тварь!

— Ты сделала так, что я не могу спать по ночам! Ты сделала так, что несколько дней назад меня Генрих вытащил из петли! Ты сделала так, что моя дочь живет сиротой при живой матери! Будь ты проклята! Ты не получишь ни единой копейки из тех денег, их получит российское государство, и за ними уже приехали! Через полчаса эти люди будут здесь, и мы переведем эти деньги на счет одного российского банка. А для тебя могу сделать лишь одно — дать тебе возможность спокойно уйти отсюда. Это все, чем я могу тебя отблагодарить…

— Советую поторопиться, фрау. Если эти люди застанут вас здесь, я могу оказаться в очень глупом положении. Не говоря уже о вас, — вмешался Генрих.

— И куда же я теперь денусь? — тихо спросила Вера Георгиевна.

— Я не знаю. Видимо, тебе лучше будет вернуться в Россию, — сказала Барбара.

— С чем я туда вернусь? Отцом заинтересовалась Генеральная прокуратура. Он скомпрометирован до предела. Он снял свою кандидатуру на выборах мэра, которые состоятся через три недели. И это ещё при том, что мало кто знает про эту историю… Однако, узнали и о ней, — вспомнила Верещагина неудачный выстрел солдата Клементьева. — Так что, в России мне делать нечего.

— Деньги-то у тебя есть? — спросила Барбара. — Ну, кроме этого счета, разумеется. Про него изволь забыть.

— У меня есть двадцать тысяч долларов. Я положила их здесь в банк.

— Это немалая сумма, — заметил Генрих. — На них вы, экономно расходуя, можете прожить… Э-э-э, — он стал считать в уме… года четыре… Ну уж во всяком случае, три с половиной, фрау Вера.

— Разве это жизнь? — скривилась Вера Георгиевна. — Разве о такой жизни я мечтала?

— Но вы можете устроиться на работу. Я могу вам в этом посодействовать. Например, няней, русские няни очень ценятся в Германии, это благородный труд…

— Да пошел ты!!! — вдруг рявкнула авантюристка, переходя на русскую брань и вскакивая с места. — Сам работай няней, старый придурок!!!

— Что она такое говорит? — нахмурился Генрих. — По-моему, она просто бранит меня! Говорите по-немецки, фрау, я не потерплю в своем доме такого тона.

— Выпустите меня отсюда, — мрачно заявила Вера Георгиевна. — Вы меня больше не увидите.

Разговор был искусственно прерван сообщением охранника, что явились те самые господа из России.

— Ты можешь пройти черным ходом, — посоветовала Барбара. — Ты выйдешь незамеченной. Я не хочу, чтобы тебя арестовали. Иди…

— Спасибо и на этом, дочка, Бог отблагодарит тебя за твою доброту, — сверкнула глазами Вера Георгиевна, схватила свою сумочку из крокодиловой кожи и была такова…