А вот и церковь, и напротив нее за площадью борок на поповском кладбище. Высокие железные двери под колокольней заперты, стены вокруг закопчены сажей. В этой половине церкви макарьевцы устроили зерносушилку: в топки целиком совали сырые бревна, время от времени подталкивая обгоревшие вершины. Я не видел, как сушили хлеб в церкви макарьевцы, но у нас самодельные зерносушилки топили только таким образом. Разница лишь в том, что дым тянулся к небу, здесь черные несмываемые «языки» зализывали сажей белые стены по самую кровлю.

— Тамо-ка неча глядеть, завернем сюды, тут есть тот срам, Васько! — сказала бабушка, огибая здание. Вторая половина с куполообразным сводом вместо потолка пустовала. Двери раскрыты, стекла в окнах давно выхлестаны. Сюда от жары забились хозяйские телята, овцы и даже поросята. Сквозняки не в силах выдуть из храма запах навоза.

— Конечно, церковь не клуб, токо зачем же изгаляться над ней! — ворчит бабушка, отыскивая глазами то, что собиралась показать мне еще утром. Мне тоже жалко испоганенной и изуродованной церкви. У нас на всю Юровку небольшая каменная часовня, крест с маковки давно свален, но зато в часовне сельмаг, и ее никто не трогает.

— Вот, вот он, срам-то! — восклицает Лукия Григорьевна и тычет пальцем на стену справа. Однако никакого срама я там не вижу: золотистый овал, а в нем нарисован благообразный седой старик — наверное, святой какой-то. Кому же и быть в церкви, эвон на стенах и на круглом потолке сколько всяких архангелов, ангелов и святых. Изображение этого святого, на которого показывает бабушка, скромнее остальных.

— Так тут же написано «Святой Прокоп», а никакой не срам! — недоумеваю я, и бабушка подхватывает:

— Во, во, он и есть срам! Тьфу, прости меня, господи! С той поры, как приезжий богомаз по заказу попа нарисовал этого ворюгу, все люди плевались. Выходят после службы и плюются, а мужики матерились. Прокоп-то ворюга, конокрад на всю губрению, какой же он святой?

— Как он тогда угодил в святые?! — пуще прежнего не понимаю я Лукию Григорьевну.

— За всяко просто, — объясняет она. — Смолоду Прокоп конокрадством занимался. Здешних не трогал, точно как волк, иначе бы мужики его пришибли. Угонял коней на стороне, за сотни верст отселева. Четверо сыновьев на ноги поднял и всех втравил в свое воровское дело. Ох, сколько же семей разорил Прокоп! Он ить не разбирался: у кого много лошадей, а у кого последняя в хозяйстве, подряд угонял табунами. Без лошади-то ране погибель крестьянину, не то что в колхозе. Разбогател Прокоп, сыновей подальше с людских глаз спровадил жить. Опять же с пользой для себя: чуть что, так не у чужих на время припрятать ворованных лошадей.

Когда занемог, то напоследок где-то церковь с сыновьями разграбил. А сам виду не подавал, жил скромненько. Как забросил конокрадство по хворости, до того богомольным стал — все дивовались. Раньше в церкви не видывали, тут же почти на житье основался. Ни одной службы не пропустит, батюшку обхаживать начал. Перед кончиной, сказывали, признался в грехах, а церкви завещал много золота. За дар тот награбленный и возвел его поп в святые, патрет, вишь, нарисовали в божьем храме. Наши-то юровчане и так не больно верили в бога, а после того и вовсе редко ходили в церковь. Кому охота зрить вора среди святых? Может, и остальные архангелы не бассе Прокопа были при живности. Тьфу!

Бабушка снова сплюнула и повела меня от навозной духоты, от лукавого взгляда «святого конокрада» Прокопа. «Видел ли его богомаз — не знаю, однако похожим дьявол получился, иставленный Прокоп!» — сердито бормотала она на ходу.

Когда вышли за Макарьевку и пересекли степь, спустились к мокрому ложку у речки и сделали привал, я не вытерпел и спросил:

— Бабушка, а почему церковь построили в Макарьевке? Юровка-то больше тогда была, да и сейчас наше село важнее. У нас семилетка, сельпо и четыре колхоза на сельсовет, а у макарьевцев один колхоз.

Лукия Григорьевна глядела на родное село вдоль Крутишки, на тополя и ветлы по всей Юровке и долго молчала. Потом кратко обронила:

— Мужики не дали. Собрали сход, чтобы решить, где строить, а юровчане в один голос: «Не надо нам церковь, у нас земли свободной для попа нету, самим наделы дают за десять верст!» Против миру не пошло начальство, церковь построили в Макарьевке, там и волость сделали. И земство школу построило не у нас, а в Макарьевке. В отместку юровчанам. Наших мало там училось. Редко кто из ребят выдюживал: поп на уроках юровских парнишек здорово лупил и обзывал нехристями. Ни за что сгребет за волосы и начнет стучать лбом об стол, стукает да приговаривает: «У, юровские нехристи!»

— Ишшо какую срамоту довелося мне видеть, Васько! — неожиданно рассмеялась бабушка. — Как-то летом заявился архимандрит, ну большое церковное начальство. Так богатые макарьевские мужики решили прокатить его от Юровки до церкви на кошеве. Толсто насыпали соли, а по бокам цветков с полей возами навозили. На наших полях немало покосов испортили, напакостили…

Жара стояла, как вот нынче же. Толсторожий архимандрит по́том обливается, не столько на народ смотрит, а все харю свою утирает. Макарьевцы с попом рады стараться — прокатили гостя в кошевке, как зимой по снегу. У мужика того, что правил жеребцом, чуть глаза не выело солью. Из-под копыт так и летела ему в лицо!

— А куда соль девали? Растаяла?

— Как бы не так! Люди замели ее и домой утащили. Соль-то в лавке дорого стоила. Промыли в воде, и на пищу пошла. Святая соль-то! — словно кого-то передразнивая, опять засмеялась бабушка.

— Мама почему-то молится богу и верит, а ты, бабушка, старше ее и не веришь? — огорчился я за мать.

— В твоем возрасте, Васько, я тоже верила. Молитвенник наизусть знала, хоть и неграмотная. Ну и взяли старушки меня на богомолье в Верхотурье. Пошли мы туда пешком. Помолиться на святые мощи Семена Праведного Верхотурского Чудотворца.

Долго, ох как долго мы шли! Рано утром притопали в Верхотурье, а часовня на замке. Сели старухи ждать, когда ее откроют. У меня что-то с брюхом неладно стало, побежала я за часовню в кусты. Залезла и сижу, а рядом могилы. Одну из них трое пьяных мужиков разрыли, спустились в нее двое и выбрасывают третьему человеческие кости. «Смотри там, Егор, — кричат ему, — чтоб хватило костей Семену Чудотворцу! А то прошлый раз огневили батюшку: на праву руку костей не наклали».

Я так и обмерла, Васько! Мы за столько верст шли помолиться на мощи святого Семена Чудотворца, а тут скелет его собирают из чьих-то костей. Как мужики утащили гроб с костями в часовню, выскочила я из кустов и к старухам. Рассказывать начала им, да где там! Слушать не хотят, зашипели на меня: «Не богохульствуй!» Шибко мне обидно стало, до слез обидно! В часовню однако пошла, а сама реву и на мощи «святые» глаз не подымаю. На том моя вера в бога и кончилась. Не чаяла, как домой поскорее прийти.

— Бабушка, а может, не было на свете Семена Чудотворца? — спрашиваю я. — Может, его выдумали, как Христа и всяких там святых?

— Кто его знает, Васько! Сказывали, будто бы жил в Верхотурье портной Семен. Обшивал всех без платы, рыбу ловил и даром людям раздавал.

— На что же он жил, кормился?

— А кто что принесет из еды, тем и питался. После смерти сделали Семена святым, часовню построили для гроба с его мощами. У вас на божнице есть иконка Семена, помнишь? Стоит у речки с удочкой, рыбу ловит. Мужики начнут ставить ловушки на озерах и молят его: «Семен Праведный Верхотурский Чудотворец, дай нам рыбки!»

— Ага, мама нам тоже всегда наказывала так говорить, когда шли рыбачить.

— Варвара што? — продолжала бабушка. — Она в сиротстве выросла, в твои годы жила у чужих людей в няньках, а подросла — по хозяйству управлялась. И стряпала, и варила, и в доме прибиралась у доктора Словцова. Он хоть и поповский сын, а после духовной семинарии на доктора выучился. Сама Варвара бегала в церковь, никто ее не приневоливал.

Юровчане тоже ходили в церковь, как вон до войны в клуб. Правда, клуб — дело другое: там и кино, и постановки всякие. А в церкви только и разговоров: бог да бог, а где он, кто его видел, кому он помог?! Такие «святые», как Прокоп, по миру пускали людей!