Не переводя дыхания, добежал он до ольховых зарослей. Дорогу поверху закрыли ползучие кедрачи.

Дальше Семейка пробирался по выстеленному галькой логу ручья. Вода в ручье не достигала и щиколоток, однако время от времени он проваливался в ямы по колено, и вскоре ноги у него промокли и зашлись от стужи. Сумерки совсем затопили распадок, и только на воде лежали светлые отблески. Так он прошел с версту, исцарапав лицо и руки о ветви. Дальше ручей стал глубок, и, провалившись в воду по пояс, Семейка выбрался на берег. К счастью, ольховник здесь стал крупнее, и теперь можно было пробираться между его стволами.

Тьма становилась все гуще и беспрогляднее, она ощутимо обволакивала тело, толкала в спину. Семейка шел, почти зажмурившись, боясь встретиться с горящими глазами рыси либо росомахи или услышать рядом тяжелое дыхание медведя. Слух его, привыкнув к тишине, за сонным лепетом струи ручья улавливал визгливое мяуканье и глухое звериное ворчание. Слева злобно и трусливо протявкала какая-то тварь и метнулась прочь. И тотчас же гулко, точно в бочку, переполошив лес, заухал филин.

Семейка снял из-за спины самопал и положил на согнутую руку. Самопал был заряжен мелкой сечкой и являлся плохой защитой. Но грохот выстрела способен был отпугнуть зверя. По крайней мере, гул выстрела мог долететь до лагеря, дал бы знать товарищам, где его искать.

Семейку поразила простая мысль. Если они ищут его, то почему не оповестили об этом выстрелом? Он придержал дыхание, напрягая слух до звона в ушах, прислушался. И в этот миг произошло чудо, ему показалось, что он действительно расслышал выстрелы: вначале один, а потом два. Но выстрелы прозвучали совсем не в той стороне, куда он шел, а позади — и так далеко, что он мог и ослышаться, приняв желаемое за действительное. Он побоялся поверить своим ушам, решив, что это кровь слишком гулко простучала в виски, обманув его. Ведь если бы он действительно слышал выстрелы, тогда оставалось предположить, что он идет в никуда, что, выйдя из распадка, никакого костра не увидит. Он помнил, что ясно разглядел огонь сверху.

Ломая кусты, впереди метнулся какой-то зверь и, с шумом пробежав по склону, затих наверху, в чащобе деревьев. Семейка замер на месте, сжимая самопал. Только сообразив, что, судя по быстроте бега, это был дикий олень, а не какой-нибудь страшный зверь, Семейка совладал со своими ногами и снова двинулся по тропе. Его все время тревожило какое-то сопение слева. Иногда там хрустела ветка, и сопение прекращалось. Семейке до безумия хотелось выпалить в ту сторону. Но заряд в стволе, порция грома, заключенного в порохе, была его единственным шансом, и он удержал себя.

Наконец сопки раздвинулись. Сопение оборвалось как-то сразу. Впереди он действительно увидел костер. Больше всего ему хотелось сейчас с криком радости кинуться туда, к огню, но он не сделал этого. Он понял, что костер этот чужой. Не было ни знакомого мыса в петле ручья, ни знакомых сопок. Хоронясь за кустами, Семейка медленно приближался к огню, пока не разглядел сидящих у костра людей. А разглядев, замер от удивления. Бородатые лица, кафтаны и стволы ружей — все указывало на то, что это казаки либо промышленные. Было их человек семь. Неужели кто-то решился все-таки нарушить приказ Соколова не покидать крепость без его разрешения? Спустившись еще ниже, Семейка узнал этих людей и удивился еще больше. Среди них он разглядел Шипицына и пропавшего с верфи караульного Микешку.

Раздался топот копыт. К костру подъехал темный всадник и, легко соскочив с лошади, быстро расчистил себе место поближе к огню. Семейка узнал в нем Петра Бакаулина, и уверенность, что ему не следует показываться этим людям, возросла в нем.

— Ну что? — спросил Щипицын, едва Петр Бакаулин уселся у огня. — Там они или нет?

— А куда они денутся, — махнул рукой Бакаулин. — Сидят у костра на мыску. На Орлином ручье. Сна ни в одном глазу: ламутов, видимо, остерегаются. Только ихний толмач спит, должно, в палатке.

— Плохо, не спят они, — покачал головой ряболицый промышленный. — Лучше бы повязать их сонными. А так отстреливаться начнут.

— До утра не высидят у костра, — уверенно сказал Бакаулин. — Сон их сморит под утро. Тут мы и нагрянем.

— Надо повязать их без выстрелов, — добавил Щипицын. — А там уж по ламутскому способу — стрелу из лука между лопаток! Потом сколотим плот, погрузим их — и пусть плывут себе по Охоте до самого острога. Там их казаки выловят и смекнут, что Шолгун выступает. Тут уж сгоряча нагрянут они на стойбище старого сыча. — Щипицын довольно ухмыльнулся. — Тут нам и проход во все стойбища откроется. Не будет Соколова — поведем торговлю по-прежнему.

— Нехристи! Душегубы треклятые! — заговорил вдруг Микешка, потрясая кулаками. Худое, костлявое лицо его задергалось и налилось кровью. — Связался я с вами на беду свою. Две недели вы меня в ослизлой норе держали, будто зверя какого. Не хочу больше с вами, сил нету!

— Дурак! — грубо оборвал его Петр Бакаулин. — Я и сам вместе с тобой в этой норе сидел, однако не стону. Что ж нам, в крепость надо было вернуться? Там бы Соколов быстро призвал тебя к ответу: где был, почему верфь кинул?

— Купили! Купили за ведро сивухи! — причитал Микешка, будто не слыша слов Бакаулина.

— Труслив ты и хлипок душой, Микешка, — поддержал Петра ряболицый. — Пойми, мозгляк, поздно теперь локти кусать.

— Ага! Теперь я мозгляк? — взвыл Микешка. — Поглядим, мозгляк ли я. Сейчас же сяду на коня и ускачу к Соколову. Пусть он все узнает!

— Аль ты ребенок, Микешка? — вмешался Щипицын. — Ну, расскажешь ты Соколову про наш умысел. А толку что? Все равно мы его догоним. А тебя он успеет и сам на тот свет отправить.

— Ненавижу! — яростно заговорил Микешка, вскакивая и отступая от костра. — Ненавижу всех вас! Воронье! Пусть меня Соколов прикажет казнить! Пусть! Может, мне легче помереть, раскаявшись. Предупрежу его, как бог свят предупрежу!

— Да ты что, Микешка? Или спятил? — вскочили на ноги промышленные. — Мы ведь от шуток и к делу перейти можем.

— Знаю я ваши шутки! — продолжал Микешка, отступая все дальше в темноту. — С Соколовым я не в одном походе бывал. Не раз он меня от смерти спасал. Ужель теперь я для него жизни своей пожалею? Нате! Берите меня, душегубы!

Микешка, петляя, с быстротой рыси кинулся во тьму. Промышленные, топоча, бросились вслед за ним.

«Скорее, Микешка! Скорее!» — хотелось Семейке криком подстегнуть беглеца.

Однако Микешке далеко уйти не удалось. Вскоре его, избитого, в грязном кафтане, притащили к костру.

— Ишь ты! — хохотал Бакаулин. — На лошадь успел вскочить! Да забыл, что лошадь-то стреножена!

Микешку поставили у костра, окружив плотным кольцом. На разбитых губах пленника пузырилась кровь, под глазами вздулись багровые желваки.

— Ну, как с ним будем? — проговорил Бакаулин.

— Пущай крест целует, что проглотит язык, — потребовал ряболицый. И, рванув по вороту кафтан на Микешке, нашарил нательный крестик, сунул пленнику под нос. — Целуй! Иначе знаешь, что будет.

Микешка, сплюнув кровь, отказался:

— Делайте со мной что хотите. Целовать крест не буду.

Переглянувшись с промышленными и увидев на их лицах единодушный приговор, Бакаулин рванул из-под полы шестопер.

— Целуй крест, собака!

— Ты сам собака! Аспид! Перевертыш! Душа звериная! — закричал Микешка, подступая к Петру. — Ну, бей!

Неловко оттолкнув его кулаком, Бакаулин размахнулся и обрушил тяжелый шестопер на Микешкино переносье, на белые от смертной муки глаза его, которые Петру было страшно видеть.

Семейка отпрянул в кусты, зажмурился и прокусил мякоть ладони, чтобы не закричать от ужаса.

Тело Микешки промышленные оттащили к реке и кинули в воду. Теперь у костра воцарилось молчание. Кое-кто из промышленных суеверно крестился, невнятно бормоча под нос молитву.

— Эк нелепо все вышло, — сдавленно проговорил кто-то. — Грех на душу взяли… Недоброе предзнаменование. Как бы с Соколовым у нас теперь не сорвалось… Может, в острог вернуться?