— Истинно так, Иване, — подал голос Мартиан. — Всякое стадо находит своего пастыря. Рассеем с божьей помощью неприятеля.

Семейке пора было вставать в караул. Поэтому, допив чай, он поднялся из-за стола, солидно пробасив:

— Ну, бывайте!

За ним сразу поспешил Кулеча. Мартиан тоже не стал задерживаться.

— Всяк, кто веру имеет и крестится, спасен будет, — сказал он на прощанье. — Не страшись, Иване, завтрашнего дня. Стрелы язычников господня рука разнесет прочь, как ветер разгоняет тучи. Думаю, крест сей не одного язычника обратит в бегство.

Увидев в дюжей руке Мартиана тяжелый, фунтов на двадцать, медный крест, Козыревский улыбнулся:

— Серьезное оружие. Не только язычников, но и быка испугает.

— На сей щит мой и меч все мое упование в завтрашнем бою, — подтвердил Мартиан.

Семейка с Кулечей, выйдя из землянки, долго шептались о чем-то, после чего Кулеча перебрался через вал и исчез в ночной тундре. Каким чудом было бы, если бы их с Кулечей план удался, думал Семейка, заступая на свой пост рядом с Анцыферовым.

Утро не принесло никаких изменений. Камчадалы по-прежнему стояли в тундре, держась вне досягаемости для ружейного огня.

Семейка, взобравшись на вал, попытался вызвать Канача на переговоры, но, когда возле его уха просвистела стрела, он соскочил с вала внутрь укрепления. Наверняка стрелу эту послал Канач. Вряд ли кто другой мог послать стрелу на такое расстояние. «Кулеча, ну что же ты, Кулеча?» — тоскливо подумал Семейка. Видно, их план не удался.

После скудного завтрака — казаки доели остатки рыбы и выпили последнюю воду — Анцыферов велел Мартиану служить молебен. Следовало немедленно идти на вылазку, пока казаки не ослабели от голода, не измучились в ночных караулах.

Молебен отстояли с обнаженными головами. Ветер с гор, несший редкие белые облака и суливший хорошую погоду, развевал волосы казаков — русые и темные, рыжеватые и совсем белые, как лен, выгоревшие на солнце.

Прочитав краткую молитву о даровании победы, Мартиан закончил так:

— Братья-казаки! Идя в сражение, будьте тверды духом, все грехи ваши отпущены, и не смерть пусть страшит вас, но всякое колебанье прийти на выручку попавшему в беду товарищу. Всякая мысль обратиться вспять — гибельна, ибо если нынче дрогнет один — погибнем все. Тот, кто дрогнет, проклят мной заранее! Аминь!

Суровая эта речь произвела на казаков впечатление, они почувствовали себя еще крепче связанными друг с другом.

В тот миг, когда Анцыферов уже стал поднимать руку, чтобы подать казакам знак о выступлении, Семейке вдруг почудилось какое-то смутное движение в неприятельском лагере. Солнце било в глаза, мешая рассмотреть получше, что там происходит, но походило это на какую-то военную схватку. «Кулеча!» — радостно подтолкнуло его что-то изнутри, и тогда он вскочил на ноги, вцепился в руку Анцыферова.

— Стойте! Стойте! — звонко и ликующе разнесся его голос над укреплением. — Смотрите туда! Сейчас произойдет что-то.

Анцыферов с Козыревским, как и все казаки, вначале с недоумением уставились на Семейку: уж не спятил ли хлопец, но потом стали всматриваться в сторону неприятельского лагеря.

Там действительно происходило что-то непонятное: в центре подковы словно бы кипел бой. И туда, к этому центру, с левого и правого крыла двигались неприятельские воины. И вот, когда все камчадалы и курильцы стянулись к месту схватки, бой постепенно стал затихать.

— В чем дело? — подступили казаки к Семейке. — Что там происходит?

— Там Кулеча! — с горящими глазами ответил он, словно одно это имя должно было все объяснить сбитым с толку казакам. — Я его послал туда сегодня ночью.

— Зачем? — удивленно спросил Козыревский.

— Там ведь князцы с ближних рек, которые никогда не хотели войны. Войны хочет один Канач и его ближние. Я велел Кулече передать, что мы готовы забыть все обиды, если нам выдадут Канача и согласятся платить ясак, как и прежде.

— Гляди-ка! — весело приподнял брови Анцыферов. — Казак Ярыгин уже решает за меня с Козыревским отрядные вопросы!

Семейка покраснел до ушей.

— Ну будет, будет! — положил ему на плечо руку Анцыферов. — Что краснеть, как девица? Еще неизвестно, что там происходит у них.

В неприятельском стане между тем бой совсем утих.

От толпы камчадалов отделилась кучка воинов и двинулась в сторону укрепления. Когда они подошли ближе, удалось разглядеть, что передний воин держал в руках высоко поднятое копье, на древке которого болтался пук белых перьев — знак мира.

Анцыферов стиснул Семейку в объятиях.

— Ну, хлопец, по гроб жизни мы все тебе обязаны!

— Подрастет да заматереет — быть ему казачьим головой, — убежденно проговорил кто-то из казаков.

В середине шествия несколько камчадальских воинов несли что-то тяжелое, завернутое в шкуру. Семейка сразу разглядел улыбающегося Кулечу и весело помахал ему рукой.

Приблизившись к валу, воины вытряхнули из шкуры связанного Канача.

Переговоры с князцами вели Анцыферов и Козыревский, а Семейка, подойдя к распростертому на земле Каначу, опустился возле него на корточки. Перед ним лежал настоящий богатырь с полуприкрытыми, потухшими глазами. Видно было, что он узнал Семейку, но не выказал ни удивления, ни ненависти.

— Канач, — сказал Семейка, — ты первый предал нашу дружбу, а разве плохо нам с тобой было, когда мы жили мирно?

— У тебя все еще слишком мягкое сердце, как у ребенка, — равнодушно, с оттенком презрения и превосходства отозвался Канач. — Мир нужен трусливым собакам, которые предали меня, а не великим воинам. Если ты настоящий воин, убей меня. Мне теперь все равно.

— Ну уж нет, — поднялся Семейка на ноги. — Поверженных мы не убиваем. Посидишь в аманатах, пока в сердце твоем не растает жестокость. И тогда ты поймешь, что милосердие выше жестокости.

— Этого никогда не будет, иначе я убью себя сам, — зло отозвался Канач.

Несколько казаков унесли Канача в аманатскую землянку.

Переговоры завершились полным успехом. С князцоз взяли шерть,[6] одарили их из государевой подарочной казны и отпустили в стан, с тем чтобы отряды могли сняться еще до полудня. С вала было видно, что благополучное возвращение князцов встречено в камчадальском стане всеобщим ликованием.

Большинство камчадальских и курильских воинов погрузились в баты и отплыли в верховья и низовья Большой реки. Остальные отряды ушли пешими.

— И рассеялась злая туча, аки наваждение, — проговорил Мартиан, оглядывая с вала опустевшую тундру.

Весь остаток дня Кулеча ходил сияющий, ибо теперь он считал свою вину перед казаками полностью искупленной.

Анцыферов с Козыревским, понимая, что теперь мир в здешней тундре установлен надолго, если не навсегда, уже прикидывали сроки выхода на юг, на поиски далекой земли. Путь туда теперь был свободен.

«Державный царь, государь милостивейший! В нынешнем 711 году в Верхнем и в Нижнем в Камчадальских острогах прежде бывшие приказчики от нас, рабов твоих, побиты…»

На столе горит плошка, освещая стены новой, поставленной летом избы — третьей по счету избы их с Завиной. Первую сожгли камчадалы. Вторую — в Верхнекамчатске — пришлось оставить самим. Эта третья во всем похожа на первую — так они с Завиной хотели, так он ее и срубил. И Завина спит в пологе, и он склонился над бумагой так же, как в то черное утро, когда на прежний Большерецкий острог упали пепел и сажа. Иван чувствует себя как заблудившийся в лесу путник, который проделал по дебрям полный отчаяния круг и вышел, к счастью, на прежнюю стоянку. Выхода из дебрей ему уже не найти — он чувствует это, — но, слава богу, хоть стоянка отыскалась: здесь есть крыша над головой, и пища, и тепло очага. А главное — ecть еще и Завина, и верные товарищи.