По рассказам Абдурахмана Салимовича, родом он происходил из иранского города Мешхеда, где отец его держал мелочную торговлю, образование получил в одной из медресе Благородной Бухары, а странствуя по свету, приобрёл многие познания, может быть и не очень нужные купцу средней руки, но необходимые человеку образованному и стремящемуся к вершинам науки.

С Рябининым-старшим перс познакомился случайно в лавке букиниста. Даниил Аркадьевич собирал литературу иранских классиков и никогда не упускал возможности приобрести новую книгу. Узнав об этой страсти учителя, Абдурахман ибн-Салим, сам книголюб и знаток восточной поэзии, проникся к своему новому знакомому чувством уважения. Бывая по торговым делам в Иране, он привозил оттуда Даниилу Аркадьевичу старые и новые книги иранских авторов, иногда даже рукописные, а взамен просил не так уж много: статистические справочники по отдельным отраслям экономики и торговли Российской империи. Они, как утверждал перс, помогали ему разбираться в сложной конъюнктуре неустойчивого российского рынка и вести дело так, чтобы как можно меньше терпеть убытков.

Большую часть года перс проводил в разъездах. В своей лавке он появлялся редко — торговлю вели приказчики, но так получилось, что Рябинины постоянно ощущали в доме присутствие своего знакомого. Однажды, убывая в очередной вояж, купец попросил: «Если позволите, я у вас кое-что оставлю: бумаги, конторские книги. Приказчики у меня такие бестии, что доверять им не приходится». Даниил Аркадьевич согласился, а к ночи Абдурахман Салимович принёс в дом Рябининых тяжёлый кованый сундук с тремя встроенными замками. Сундук заперли в чулане. В семье Рябининых сундук ни разу не открывали, а Миша, склонный во всём, что связано с персом, видеть нечто таинственное, мучился любопытством: не верилось ему, что в таком великолепном старинном сундуке пылятся какие-то купеческие бумаги и конторские книги. Он даже рискнул однажды попросить Абдурахмана Салимовича открыть при нём крышку, но тот только улыбнулся своей обычной улыбкой и сказал загадочно: «Пока не время». Потом подумал и добавил ещё более загадочно: «Я надеюсь, что со временем этот сундук будет принадлежать тебе».

О персе в его отсутствие напоминал не только сундук, но и люди. Были это в основном азиаты, пропахшие потом и пылью дальних странствий. Появлялись они в доме учителя нежданно и негаданно, долго и низко кланялись, потом извлекали из пояса или складок халата записку со знакомой арабской вязью и молча вручали её учителю. Абдурахман Салимович слал приветы, поклоны и просил Даниила Аркадьевича разрешить его торговым представителям взять из сундука необходимые бумаги. У каждого посланца был свой ключ.

А лет пять назад, возвратившись из поездки в Мешхед, перс неожиданно предложил Рябинину-старшему обучать Мишу персидскому языку.

«Зачем?» — удивился учитель.

«Но ведь вы сами словесник, — мягко настаивал Абдурахман ибн-Салим, — а потому знаете, как важно в наше время знание восточных языков. Может быть, мальчик захочет пойти в Лазаревский институт, на дипломатическую службу, может быть, подобно мне, займётся коммерцией, а может быть… Одним словом, это Мише не повредит. Да и в долгу я перед вами».

«В каком долгу?» — удивился учитель.

Перс добродушно рассмеялся:

«Вторую лавку у вас устроил — бумаги храню, людей к вам посылаю, беспокою. И не отказывайтесь, Даниил Аркадьевич. Пусть это будет моим подарком вам и Мише. В знак нашей дружбы».

Так у Миши появился учитель персидского языка. Обучал он мальчишку по своей, как он выражался, ускоренной методе и уже через три года Рябинин-младший мог переводить без труда простенькие тексты и даже вступать со своим учителем в споры на родном ему языке.

«Очень способный отрок, — хвалил перс Мишу. — За три года, Даниил Аркадьевич, он изучил то, на что в лучших медресе Бухары уходит по меньшей мере семь лет».

А вот в последнее время, после революции, регулярные занятия как-то расстроились. Абдурахман Салимович показывался редко, всё куда-то спешил, чем-то постоянно был озабочен. Вполуха выслушав приготовленный Мишей урок, он быстро давал ему новое задание и исчезал на месяц-два в неизвестном направлении. Попытки Миши найти купца в лавке ни к чему не привели: приказчики пожимали плечами и, прижимая руки к груди, ссылались на то, что светоч мудрости Абдурахман ибн-Салим не держит перед ними отчёта в своих поездках. И стоит ли юному другу их хозяина вести расспросы, если ему доподлинно должно быть известно, что, сидя в лавке, только товар сгноишь. Вот и ездит хозяин по России, чтобы найти себе новых покупателей, узнать, где, кому и какие товары требуются.

Завидев Мишу, Абдурахман Салимович поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу, одновременно прижимая левую руку к груди и протягивая правую для рукопожатия. Миша энергично встряхнул вялую, пухлую, точно без костей, руку учителя и произнёс традиционную формулу приветствия:

— Ассалом алейкум, муаллим-джон.

— Алейкум ассалом, мулла-бача.

А дальше, соревнуясь в скорости, они засыпали друг друга традиционными вопросами восточной вежливости: как семья, как дети, как здоровье учителя, был ли светел его путь, как поживают родственники и родственники родствен ников, хорошо ли пасутся бараны, благоприятны ли виды на урожай?… Вопросов было не меньше тысячи, и никто, в том числе и установленный издревле ритуал, не требовал, чтобы на каждый вопрос был даден ответ. Главное — спросить и тем самым засвидетельствовать своё глубочайшее почтение собеседнику.

Ужинали втроём. Отец поставил на стол миску с помидорным салатом, блюдо с холодной отварной осетриной, выложил горкой тонкие ломтики чёрного хлеба. Семилинейная керосиновая лампа отбрасывала трепетный, неровный свет на стол с едой, на лица сотрапезников. В комнате было тепло, уютно, и, если бы не отдалённые звуки выстрелов, изредка долетавшие сюда сквозь ставни и плотно занавешенные окна, можно было подумать, что на земле царят мир и согласие, что жизнь — чрезвычайно приятная штука, а люди в этой жизни добры и доверчивы, как дети.

— Тяжёлые времена настали, — первым нарушил молчание перс. Он уже закончил ужин, тщательно вымыл руки над тазом, поливая себе из узкогорлого, с насечкой кувшинчика, и теперь сидел, сыто жмуря глазки-маслины, прислушиваясь к пыхтению самовара. Абдурахман Салимович ждал, когда в его честь заварят традиционный зелёный чай и он, покрякивая от удовольствия, примет из рук Миши первую пиалку. — Тяжёлые времена…

— Куда уж хуже, — отозвался Даниил Аркадьевич.-

Я, знаете ли, не считаю себя противником революции, но эта — выше моего понимания. Она несёт не только освобождение, но и хаос. Слышите? Опять стреляют. И так целый день. Сегодня стреляют, завтра хоронят и, знаете ли, — речи, речи, речи… Все клянутся над прахом погибших, всё грозятся отомстить. А кому? Вчера анархисты боронили какого-то своего вождя. Он, видите ли, пытался свести у мужика корову, а тот не промах и топором-с его, топором-с… Так вот, сказали сподвижники над могилой, что погиб сей вождь во имя революции и потомки должны брать с него пример. Кощунство?

— Я не знаю бунта, который не сопровождался бы кощунством и попиранием всех святынь. — Абдурахман Салимович с удовольствием отхлебнул из долгожданной пиалы, пригладил бороду — он настроен был вести долгий учёный разговор. — И что характерно, достопочтеннейший Даниил Аркадьевич, я не знаю бунта, который завершился бы победоносно.

— Полноте, Абдурахман Салимович, — запротестовал Рябинин-старший. — Как так можно? Ведь мы имеем пред собой пример Великой французской революции, а ведь она— то, батенька мой, до основания разрушила основы феодализма. Разве это не победа?

— Победы подсчитывали потомки, а современники, пребывая под скипетром Людовика XVI, не ощутили заметных перемен. И это естественно, ибо сказано: «Ты не стремись взять новое за бороду. Если это новое, так откуда же у него борода?»

Даниил Аркадьевич причмокнул от удовольствия, потянулся к пустой пиале, стоящей перед гостем.