Шкаф был скрипучий и с сюрпризом. Он не запирался, и стоило его чуть задеть — дверца со скрипом, сама собою отворялась… И непредупрежденный гость оказывался нос к носу со своим зеркальным отражением, поскольку на внутренней стороне дверцы было довольно большое зеркало. Гости женского пола были даже рады этому обстоятельству — можно поправить прическу, полюбоваться собой при параде.

Дверь «предбанника» запиралась чисто символически, как говорится, от доброго вора — на легкий слабый замочек, открыть который можно было запросто обыкновенной булавкой.

Анна попрощалась с Петром, в последнее время взявшимся ее провожать, возле лифта. Открыла замок и остановилась: в «предбаннике» было темно. Лампочка, по всей видимости, перегорела, и коридор освещался только четырехугольником света, проникавшего с лестничной площадки.

— Ну что там? — спросил ее Петр, уже вызвавший лифт, чтобы спускаться вниз.

— Темно, — пожаловалась Анна.

— Ну-ка погоди… — Петя отодвинул ее, шагнул вперед, в «предбанник», и остановился.

…Неизвестно, есть ли этому научное объяснение, но еще с детства Стариков обратил внимание: в темноте запахи становятся как бы сильнее. Возможно, потому, что зрение не может работать в полную силу, и тогда обостряется, работая за двоих, обоняние. У кого-то, верно, слух или осязание, а вот у Пети Старикова — нюх… Обоняние, которым он был щедро одарен от природы, как его прапрадед, владевший, по родственным преданиям, парфюмерной фабрикой.

Познакомиться с человеком для Старикова означало привыкнуть к его запаху. Симпатия, влюбленность, расположение — все это почти на сто процентов связывалось для Пети с запахом. По этой же причине особым испытанием были для него поездки в довольно вонючем московском метро, набитом чужими и часто скверно пахнущими телами. Не теснота, не толкотня, а именно запахи были для него главным минусом общественного транспорта. Какая-нибудь тетка, оказавшаяся рядом с ним в вагоне, от которой пахло грязными кастрюлями и несвежим бельем, могла испортить Пете самое безмятежное утреннее настроение.

Сейчас, перед дверью Аниной квартиры, окутанной обычными сладкими детскими Анютиными ароматами, чужой, неизвестный ему запах просто ощутимо шибанул Старикову в нос.

Спокойно, не дергаться, дал себе команду Петр, стараясь даже поворотом головы не выдать свое волнение. Но в узком коридоре могучий Стариков был, как слон в посудной лавке… Его слишком широкое для современной многоэтажки плечо тут же задело старый шкаф… Дверца сию же минуту, как по волшебству, с готовностью отворилась. Петя увидел в зеркале, что сзади на него надвигается какой-то силуэт. Все это произошло в считанные секунды. Фирменный стариковский удар — пяткой, вернее, каблуком в лоб — отбросил незнакомца назад. По кафельному полу, звеня, покатился жутковатого вида нож. Человек попробовал встать на четвереньки и отползти. Стариков ударил его еще раз…

Петя умел (жизнь в любимом городе обучила его по необходимости этому искусству), но не любил бить людей в лицо ботинком «Доктор Мартенс» с металлической прокладкой в носке… Даже когда они приходили в гости с такими тесаками, уместными скорее на бойне, а не в чужом коридоре.

Жалость оказалась на этот раз непростительной роскошью — человек приподнялся и попробовал довольно живо снова уползти…

— Ну нет, не так быстро! — возмутился Стариков. — Нам еще нужно кое-что выяснить.

Человек с азиатским, совершенно незнакомым Старикову лицом стоял по-собачьи на четвереньках.

Петр занес ногу для удара.

— Только быстро и с хорошей отчетливой дикцией, — предупредил он. — Кто нанял?

— Не знаю…

Зубы у азиата были выбиты, и дикция оказалась неважной.

— Мужчина? — Петя пнул его носком ботинка в горло. — Только не ври. Я-то знаю — просто проверяю твою искренность.

— Женщина.

Ответ, по всей видимости, был правдивым… Он и не мог быть иным: «мартенсы» — очень качественная обувь.

Оцепеневшая от этой молниеносной сцены, Анна наконец пришла в себя. Ответ азиата ее почему-то совершенно не удивил.

Вздрогнул и зашумел вызванный снизу лифт… В это время Анины соседи обычно возвращались с работы. Вот чего она никак не хотела, так это чтобы они оказались свидетелями происходящего.

— Отпусти его, — попросила она.

Приподняв горе-киллера за шиворот (без своего тесака, «на вес», азиат оказался не страшным, а легковатым и щуплым), Стариков выкинул его на лестницу и хорошим пинком спустил вниз. Убедившись, что тот не остался отдыхать на ступеньках, пугая мирных жильцов кровью и стонами, а, довольно шустро передвигаясь, устремился вниз, Стариков достал из скрипучего шкафа старую газету — вот и пригодилась — и завернул в нее тесак.

Из остановившегося лифта выплыла Анина соседка тетя Лена Звездицкая.

— Это что ж такое? — запричитала она, разглядывая пятна крови на кафельном полу. — Ну сколько можно этой Люсе говорить! Одевай суке памперсы, когда течка начинается… Это ведь надо так набезобразничать! Ну чем плохи памперсы, когда у собаки такое… «Бэби драй»… превосходный материал… непромокаемый верхний слой… Верно, ребята?

— Это да… — кивнули синхронно Стариков и Анна, чувствуя себя непревзойденными специалистами по памперсам.

Крайним, как всегда, оказался стрелочник — ни в чем не повинная соседская сука Герда породы колли.

— Это случайность! Ну кому нужно меня убивать? Он перепутал этажи! — Анне пришлось повторить это раз сто, прежде чем Петр согласился в это поверить и отправился домой.

В этот вечер Анна долго не могла заснуть… Крутилась, вертелась, даже всплакнула… Ну почему ей даже не пришло в голову, что она может позволить себе быть со Стариковым откровенной?! Потому, что рассказать — значит пожаловаться… Жаловаться — значит ждать помощи. А она не привыкла ее ждать. После того как в машину ее родителей врезался «КамАЗ» и Аня поняла, что осталась совершенно одна на этом свете, она дала себе зарок никогда не раскисать… А это означало полагаться только на себя.

Сегодняшняя встреча на лестничной площадке с тетей Леной Звездицкой снова напомнила Ане о родителях, особенно о маме, и том, как ей ее не хватает… Напомнила о ее потере…

Анина мама не была любительницей разбираться в чувствах, ей было, как она сама говорила, «не до тонкостей» — главное, накормить, одеть. Но когда речь шла о чем-то очень для Ани важном, она умела быть необыкновенно чуткой…

А Звездицкая была Аниной воспитательницей в те времена, когда Анечка еще ходила «под стол» и соответственно — в детский сад…

Сейчас Звездицкая уже была на пенсии и обычно всякий раз, когда Аня ее встречала, начинала свою бесконечную песню… «Анечка, Сидоровы отдали внука в лицей — так хвалят, так хвалят, такие программы… Но ведь это же все за деньги, для избранных».

Говорила Звездицкая в обычной своей манере медовым голосом, не изменяя своему любимому правилу: ни в коем случае не допустить, чтобы человек расстался с ней счастливым…

«Вот раньше было все бесплатно, все были равны», — заключала она напоследок, о чем бы ни говорила… И пристально оглядывала Анину новую куртку.

И Анна сразу, как будто она была бездельницей, а деньги ей дарили, сникала… Впрочем, Звездицкая всегда действовала на нее угнетающе.

Конечно, Анна была в принципе против мракобесия и всех этих мистических глупостей: порча, отрицательная энергетика, «вампиры»… При чем тут порча, какая мистика, когда вокруг столько самых обыкновенных, сугубо материального происхождения дураков.

Но когда речь шла о Звездицкой, ей почему-то хотелось сделать исключение… Уж как-то слишком явно силы покидали человека даже после недолгого общения с тетей Леной.

Аня поскорей прощалась, торопилась «уйти своей дорогой»… И почему-то волновалась, как будто вспоминала что-то очень важное и обидное. Один раз даже чуть не остановилась. Чуть не изменила своему любимому правилу: как можно реже выяснять отношения (минимум контактов!) с теми, с кем выяснить ничего невозможно, а можно только вступить в долгую перепалку.