Наконец, третье. Елизавета Яковлевна Эфрон так передавала слова брата, сказанные ей однажды: «Мне пришлось взять на себя чужую вину…» Между тем известно, что сестра пользовалась безусловным доверием у Эфрона.

«Делу Рейсса» посвящено немало статей и даже книг, и все же картина только теперь начинает проясняться. Известно, что операцией в целом руководил приехавший из Москвы в Париж летом 1937 года С.М. Шпигельгласс, в ту пору заместитель начальника Иностранного отдела НКВД. По его заданию Эфрон организовал группу, выследившую Рейсса и осуществившую убийство. Историки безусловно подтверждают, что самого Эфрона в Швейцарии не было. Но насколько он все же был причастен к «делу» — и был ли причастен?

«Полицейские расследования с целью определить виновность Эфрона в деле Рейсса оказались бесплодными»[18], — пишут швейцарские историки Д.Кунци и П.Хубер, работавшие в архиве Гуверовского Института социальных проблем. (Стэнфорд, США) и досконально изучившие архивы швейцарской и французской полиции, относящиеся к «делу Рейсса».

Среди прочего, они ссылаются на допросы арестованных в тридцать седьмом году во Франции соучастников «акции» — Пьера Дюкоме, Димитрия Смиренского и Ренаты Штейнер.

Все трое утверждали, что инструкции им передавались через человека по имени «Михаил», фамилии которого, как и его адреса, они не знали, хотя встречались с ним лично. По указанию «Михаила» участники «акции» отправились на поиски исчезнувшего Рейсса в Амстердам, Реймс, Шамони и другие места. Именно, он слал затем в Швейцарию телеграммы, обнаруженные полицией. Описание внешности «Михаила», данное в показаниях троих — независимо друг от друга, — трудно идентифицировать с обликом Эфрона: «довольно крепкого телосложения, рост около 175 см, бритый (без бороды). Носил фетровую шляпу, выглядел человеком воспитанным, говорил по-французски и по-русски, но по-русски не чисто».

Любопытно, что на втором допросе Цветаевой во французской полиции, в том же тридцать седьмом году, отвечая на вопрос, знает ли она некоего «Михаила», Марина Ивановна вполне простосердечно назвала Михаила Штранге, сына владельцев русского пансиона в Верхней Савойе (замок Арсин в Сен-Пьере), характеризуя его как литератора и славного человека. Между тем на сегодняшний день именно этот человек (благополучно вернувшийся в СССР и благополучно прослуживший здесь до своей кончины в Москве в 1967 году) и вызывает у современных историков наибольшие подозрения как «координатор» (не руководитель, конечно!) убийства под Лозанной.

Недавно изданные воспоминания Павла Судоплатова, отставного генерала КГБ, также отводят от Сергея Эфрона обвинение в столь упорно приписывавшемся ему убийстве. Судоплатов лично знал прямых убийц Рейсса — Бориса Афанасьева и Виктора Правдина. Мало того, он встретился с ними сразу же после свершения «акции» в Москве. Он сообщает, в частности, что в награду Афанасьев получил солидный пост в управлении разведки, а Правдин был устроен на работу в Издательство иностранной литературы, где он проработал до своей смерти в 1970 году. Денежное вознаграждение получила и мать Правдина, жившая в Париже.

«Утверждения, что Сергей Эфрон, муж знаменитой русской поэтессы Марины Цветаевой, участвовал в передаче Рейсса в руки НКВД, являются фальшивыми, — пишет Судоплатов. — Эфрон, который действительно работал на НКВД в Париже, ничего не знал об этом деле»[19].

Подверстаем сюда же еще один, может быть, самый важный документ: это «Справка», находящаяся в Следственном деле С. Я. Эфрона. Она составлена в связи с запросом дочери о реабилитации отца и подготовлена на материале секретного архива КГБ.

Среди прочего, в ней говорится, что во Франции Сергей Яковлевич «использовался как групповод и наводчик-вербовщик». Отмечено в «Справке» также участие Эфрона в евразийском движении, и его вступление в масонскую ложу «Гамаюн» (действительно по заданию советской разведки!), и его просьба об отправке в сражающуюся Испанию, отклоненная начальством…

«Справка» предназначена работникам НКВД для сугубо внутреннего употребления. И в ней нет ни слова об участии Эфрона в «лозаннском эпизоде»!..

Направленность дознания органов НКВД во второй половине тридцатых годов определена жестким стандартом, совершенно не зависящим от реальных обстоятельств арестованного. Предъявляемые обвинения не имеют, как правило, почти никакого отношения к действительным причинам, по которым он содержится в заключении. Характер обвинения продиктован соображениями «государственными», почти полностью игнорирующими конкретную личность и ее биографию. Мы знаем это уже достаточно; но живое знакомство со следственными делами еще и еще раз подтверждает известное.

«Государственный» же — на уровне Берии и Сталина — замысел в отношении Эфрона и его товарищей, весьма похоже, заключался в возможности организовать еще один шумный политический процесс — в развитие предыдущих.

Как известно, Рыкова и Бухарина НКВД уже попытался обвинить в преступных связях с русской эмиграцией в Париже; Пятакову инкриминировалась связь с Троцким и зарубежными троцкистами.

Как соблазнительно было теперь продолжить начатую тему! В глазах Сталина и Берии бывшие эмигранты, приехавшие в Советский Союз, «замаранные» участием в «евразийском движении», да еще с таким «козырем», как встреча одного или нескольких руководителей движения с самим Пятаковым, — это была добыча и удача!

Упустить их было нелогично. Они даже слишком годились для очередного публичного разбирательства.

Естественно, что в этом случае возглавить «преступную группу» эмигрантов («засланных в СССР иностранными разведками и действовавших здесь в тесном сотрудничестве с недобитыми троцкистами») должен был бы именно Эфрон. Его организаторская роль, в том числе и в получении от советского посольства в Париже разрешений на въезд в Союз, достаточно обрисовалась в процессе всех допросов.

В пользу предположения говорит и тот факт, что испытанными средствами следствие последовательно расширяет на Сергея Яковлевича «изобличительный» материал. Так, с помощью П. Н. Толстого оно сочиняет связи Эфрона с кругом ленинградской интеллигенции, недовольной сталинским режимом и якобы замышлявшей террористический акт против вождя. У троих ленинградцев, арестованных по оговору Толстого (А. В. Введенского, Я. И. и А. Я. Стрелковых), выжимают «признания», подтверждающие эти преступные замыслы. Но, кроме замыслов, речь тут идет и о шпионских сведениях, якобы переправлявшихся Эфрону из Ленинграда в Париж через сотрудницу Ленинградского морского порта Т. В. Сланскую. Сама Сланская на допросах обвинение это отрицала как чистую фантазию Толстого.

Характер допросов Эфрона после февраля изменился. Кажется, что следствие к этому времени уже потеряло надежду получить желанный самооговор. Сценарий нового «показательного» процесса срывался, — во всяком случае, Эфрон явно не годился на роль чистосердечно кающегося главаря «банды эмигрантских шпионов и троцкистов».

Теперь Сергея Яковлевича спрашивают в основном о конкретных лицах. И называют одно за другим имена вернувшихся в СССР эмигрантов, требуя сведений об их антисоветских взглядах и действиях. Большинство уже арестовано, другие ждут той же участи.

Показания, которые дает Эфрон, максимально осторожны и неизменно доброжелательны. Это сугубо фактологические сведения: история знакомства, известные ему биографические данные. Причем при каждом удобном случае он подчеркивает просоветские настроения и самые чистые цели возвращения.

2 апреля ему предлагают перечислить всех, кого он лично завербовал для секретной работы в советских спецслужбах за рубежом. В ответе Эфрона приведен целый список — двадцать четыре фамилии, с конкретными датами привлечения их к сотрудничеству. Среди тех, кто оказался им привлечен в первую очередь, имена Константина Родзевича и его жены Марии Сергеевны, супругов Клепининых, Веры Сувчинской (будущей Трейл)**, — все это в прошлом евразийцы и личные друзья Эфрона. Большинство из завербованных, указывает он, поддерживало связь с представителями советских органов через него, Эфрона, и только некоторые выходили на связь сами.