Столь же трогательно было прощание и со всем персоналом, и каждый спешил сказать в напутствие что-нибудь хорошее, благожелательное. Повара в белых накрахмаленных колпаках, торопливо обтерев замасленные руки о белый передник, тянулись этими руками к покидавшему заведение «гарсону».

И они, словно сговорившись с патроном, хотя и не думали сговариваться:

— Милости просим к нам. Но уже в качестве гран-сеньора в своей настоящей оболочке. Уж мы вас так накормим, так постараемся, пальчики оближете…

Маврос, этот военный с головы до ног и солдат, участник трех войн, не был сентиментальным, но когда он уходил, на его ресницах дрожали крупные слезы, он не спешил утереть их, и они алмазинками блестели на утреннем солнце…

Как радостно, как волнующе хорошо начинается этот день! Какие напоенные солнцем, чистые, прозрачные воспоминания оставит он по себе. Да, прав хозяин, прав. Он, Анилл Маврос, вписал в свою биографию эффектную страницу и сейчас, сию минуту, закончил эту страницу сочной и круглой точкой. Точкой ли? Пока — несомненно, а дальше — дальше, как знать, чего не знаешь? Это «как знать, чего не знаешь» было ходячей фразой у дистрийского простонародья, особенно в казармах среди солдат. «Как знать, чего не знаешь», — с непривычки — едва ли не бессмыслица, а вслушаешься: пожалуй, не глупо, совсем не глупо.

Маврос имел еще минут двадцать пять свободных, и эти двадцать пять минут некуда было девать…

Ровно в десять он должен встретиться со своим принцем у могилы Неизвестного солдата. Какое совпадение! У той же самой могилы «товарищ Замшевый» назначил свидание Арону Церу, такому же, как и он сам, проходимцу.

Маврос горел нетерпением увидеть Язона, минуты вырастали в часы, и он не знал, как убить их.

Он успел перечитать на мраморных плитах Арки Звезды имена героев-сподвижников Наполеона. Здесь и маршалы, и генералы, и адъютанты, и простые офицеры — все, кто где-нибудь чем-нибудь отличился.

Вряд ли в целом свете имеются еще такие же богатейшие, монументальные скрижали — скрижали нетленной славы.

Покончив с этими скрижалями, Маврос убедился: осталось еще целых четыре минуты. Чем бы еще заняться, чтобы они, подобно предыдущим, канули в вечность. Ах, вот разве, удобный случай, убедиться, действительно ли двенадцать авеню попадают в площадь Этуали, подобно двенадцати рекам, несущим по радиусам воды свои в море. И князь принялся считать, загибая один за другим пальцы на обеих руках.

— Авеню де Буа, авеню де Булон, авеню Клебер, авеню Виктор Гюго, авеню Карно, авеню Клобер, авеню д'Иена, авеню Гош, авеню Фридланд, авеню Шан-Зелизе…

Язон, коснувшись рукой плеча своего адъютанта, прервал его математические вычисления.

— Вот и я. С добрым утром. Я тебе помешал, Маврос? Ты предавался какому-то глубокомысленному занятию…

Анилл сконфузился, как пойманный в минуту шалости школьник!

— Ваше Величество, я любовался красотой, архитектурной красотой площади. В мире, пожалуй, нет другой такой.

— Даже наверное нет. Что ж, пойдем к тебе, возьмем драгоценности. Колье упрячем в сейф «Лионского кредита», остальное превратим в деньги. А затем, затем я тебя перевезу к себе.

— Последнее будет сопряжено с наименьшими хлопотами, — улыбнулся Маврос. — Весь мой багаж уместится в одном чемодане.

— И ты простишься навсегда со своей мансардой?

— И смею, Ваше Величество, уверить — без малейшей горечи.

Через несколько минут Маврос открыл дверь своей комнаты и, пропустив Язона, вошел вслед за ним.

— Вот здесь, в среднем ящике. Наконец, наконец-то я могу… — Маврос, не договорив, осекся. С замораживающим ужасом убедился он, что ящик комода, оставленный им плотно закрытым, немного выдвинут…

И с каким-то отчаянием, судорожно цепляясь за какую-то надежду, князь так рванул ящик, что, выпрыгнув из гнезда; он остался у него в руках. Ящик был пуст. В нем ничего не было, кроме заветного свертка, а сейчас не было и этого свертка.

Мавросу показалось, что он сходит с ума, что он потерял память и как-нибудь положил сверток не в средний ящик, а в нижний или в верхний. И он с бешенством вырвал оба и бросил на пол. И в том и другом белье, галстуки, какая-то мелочь, но ни в том, ни в другом свертка не оказалось

Принц невозмутимо наблюдал все это, и его невозмутимость еще более разжигала отчаяние Мавроса.

— Обокрали. Нас обокрали. — И с искаженным лицом, стиснутыми зубами князь так схватился за голову, так сжал ее крепко и больно, словно хотел раздавить череп, чтобы ничего больше не сознавать, не видеть, не чувствовать.

Он бросился к одному из ящиков и, судорожно выбрасывая белье, искал, искал. В его руке блеснуло что-то тяжелое, темное. Это было так странно, — только через секунду сообразил принц, что это револьвер.

— Маврос.

Но Маврос уже был в трех-четырех шагах от него.

— После этого я не могу жить. Не имею права, не должен.

— Маврос, отдай мне револьвер.

— Я сказал, решил, и…

— Да ты сумасшедший. Пусть так, пусть даже украли, да я не отдам тебя за все драгоценности в мире.

Маврос пятился. Его красивое лицо теперь было чужое, страшное. Да, в этот момент он был невменяем, и никакими словами, убеждениями его уже не остановить… Глядя безумными глазами на принца и не видя его, Маврос теперь уже не человеческим, а каким-то звериным движением, сгибая локоть, подносил револьвер к виску…

Стремительный бросок всего тела вперед… Язон уже вплотную, рядом, грудь с грудью и, поймав руку Мавроса, зажал ее в стальных тисках. Маврос с тем же лицом и яростно сжатыми зубами пытался вырваться, но парализованные пальцы разжались, выпустив револьвер, со стуком упавший на каменный пол. Принц сначала наступил на револьвер ногой, а потом сунул его в карман. Катастрофа миновала.

— И тебе не стыдно, Маврос? Не стыдно?

Маврос тяжело дышал и вдруг как-то погас весь. Язон привлек его к себе.

— Пустяки. Право же, есть о чем убиваться! Проживем и так. Было бы здоровье, было бы солнце, была бы вера в себя и в свои силы. Мы с тобой потеряли гораздо больше, чем… чем это колье, и, однако, живем и будем жить ровно столько, сколько нам положено. Ах ты, горячая голова! Все вы, Мавросы, такие. Ну, успокойся же, успокойся.

— Ваше Величество, я уже спокоен, — ответил Маврос, действительно овладевший собой. — Я бесконечно признателен Вашему Величеству, но не за то, что вы спасли мне жизнь, да, да, не за это, — решительно повторил князь, прочитав недоумение на лице Язона, — а за то, что вы удержали меня от непростительной величайшей глупости. В самом деле, этому священному колье я буду гораздо полезнее живой, чем мертвый. Ясно, как Божий день, этот мерзавец Мекси, похитивший у вас трон, похитил и колье, в чаянии лишнего поцелуя, лишних объятий, которыми его наградит Медея. Нельзя не признать, Ваше Величество, работа чистая, профессорская работа. Мекси нанял себе весьма искусных бандитов. Заметьте, никаких следов. В мое отсутствие они обработали все это в несколько минут. И ключ был подобран, и этим ключом, уходя, закрыли дверь. Недаром вертелся этот Церини, этот провинциальный светло-сиреневый шут. Самое главное, мы знаем, кто воры и у кого надо искать украденное. И даю клятву и Вашему Величеству, и самому себе, что мы вернем колье, вернем, хотя бы ценой мой жизни.

— Маврос, ты опять принимаешься за глупости?

— Нет, это не глупости. Теперь это все для меня — все, и ради этого я хочу жить, хочу, — и окрепший голос Мавроса звучал жуткой многообещающей угрозой. Сейчас это был прежний, сильный, отважный Маврос, хотя за минуту, в припадке горя, покушавшийся на самоубийство.

В устах директора цирка Гвидо Барбасана не было красивой фразой, когда он сказал новому наезднику высшей школы, что он, Ренни Гварди, попадет в «свое общество».

Кровавый вихрь сатанинской революции, промчавшийся над Россией, острым концом вниз опрокинул тысячелетнюю пирамиду всего государственного строя величайшей империи. Вернее, верхи, самые культурные, самые породистые оказались поверженными во прах, а низы — самое темное, самое плебейское — взметены были вверх.