При этом приходилось держаться в строгих границах, чтобы излагаемые факты и оценки не вызвали ненужных аллюзий в головах некоторых живо мыслящих и всегда готовых свои мысли озвучить учеников. Стало быть, факты следовало – нет, не подтасовывать, разумеется, а – выбирать. Учеников же, обладающих повышенными ассоциативными способностями и просто болтунов ради красного словца, следовало, как знала она по своему горькому опыту, нейтрализовать с самого начала. Поэтому, когда вошли, наконец, в парк, вдохнули еловый сырой дух и собрались плотной группой, Викторина Виленовна, начиная экскурсию, сделала пару предварительных – дисциплинарного характера – замечаний:

– Акимова и Лагин, непристойно советским школьникам держаться за руки и шушукаться на ухо в общественных местах. Расцепитесь. Анастасия Афанасьева и Январев, вам уже сегодня делали замечание… Курослепов, единственное, о чем я прошу, – это внимание и уважение к учителю. Свое остроумие, заранее предупреждаю, приберегите для стенгазеты. Там оно будет уместно в разделе «На штык!». Кудрявцевы и Назарян, я не уверена в вашей эрудиции, а поэтому вам следует прислушаться к моей… гм… лекции. Итак…

Но беда-то в том была, что Викторина Виленовна выросла в Павловске, и отец ее служил в тамошней церкви при кладбище. И Павловск она любила до ночных мучительных грез, возвращавших ее к ней самой, девчонке Ангелине, в платочке до бровей и в чистом платье собирающей майскую купаву и ландыши для украшения церкви. И рассказывать она, сама не своя, стала что-то невиданно красивое, идеологически беззубое и почти что утопическое. Да и не рассказывала, а будто говорила сама с собой. И начала так:

так Федор Глинка писал в начале девятнадцатого века, когда рукотворные павловские красоты были еще совсем свежи, новы, молоды, но и полны великолепия, – говорила Викторина Виленовна, вышагивая под елками по павловскому променаду и глядя на свои плоские туфли на шнурках…

…Смерть Викторине Виленовне, страдавшей гипертонией, ниспослана была легкая и быстрая. Видно, намучилась женщина. Умерла она от инсульта где-то почти через месяц после упомянутой экскурсии. Умерла поздним субботним утром 21 июня сорок первого года в поезде по дороге в Павловск, куда конспиративно отправилась, чтобы в одиночестве побродить по парку и взглянуть на дом, где жила когда-то.

Павловск был конечной остановкой, но, если бы поезд следовал дальше, Ася все проворонила бы, находясь во власти своих грез, и укатила куда-нибудь к Суйде, к Вырице, где была семейная дача, а то и в дальнюю даль – к Поселку. Но когда все подхватились, завздыхали, засобирались, затолкались у выхода из вагона, она – иного слова не подберу – очнулась, поправила свои страшные очки, обняла покрепче парусиновую сумку и двинулась за толпой. У турникета перед подземным переходом была толкотня, в кассу за билетами в парк – очередь.

Билет за сто рублей покупать было обидно, но Ася встала в очередь, все так же сжимая в объятиях свою сумку. Стояла, вертела головой – и не зря вертела: прошел слух о совершенно бесплатной дыре в заборе.

– А… где? – спросила Ася, обращаясь к воздушному пространству, откуда и пришла информация.

– А налево пойдите, девушка, вдоль решетки. С километр пройдете, там прутья раздвинуты. Вы худенькая, вы пролезете. А кто в теле, те дальше идут, там куска забора вообще нет – снесли добрые люди.

– Спасибо, – сказала Ася эфиру и отправилась, следуя указанию. Очередь туповато и рассеянно посмотрела ей вслед, качнулась, но не двинулась, упорствуя в добропорядочности.

Ася шла по тропинке вдоль решетки, которая ограничивала дикую, лесную часть парка, и довольно скоро увидела, как между раздвинутых прутьев протискиваются подростки с велосипедами, вероятно, жители неизвестного Асе поселка, выходящего к парку богато застроенной окраиной.

Ася последовала за велосипедистами и оказалась на лесной тропинке, усыпанной старой хвоей. Тропинка сворачивала, ее пересекла другая, велосипедисты катили уже где-то далеко впереди, позванивали, объезжая неторопливую пожилую пару. Лес был сырой, глухой и темноватый по низу, а по верху, густо солнечному, прогретому, полнился птичьим гомоном, мельканием быстрых теней.

Перед Асей на тропинку вылетела рыжей кометой белка и замерла с настороженной надеждой.

– У меня ничего нет, – честно призналась Ася белке, но на всякий случай протянула пустую руку, приглашая. Белка, однако, была дальнозорка и меркантильна, потому не стала задерживаться и стрельнула на сосну.

Тропинка петляла и местами круто горбилась, ныряла под заросшие склоны, падала в вязкие болотца, оставшиеся с весеннего таяния, которые стояли в низинках, – Асе приходилось выбирать обходные пути, чтобы не утопить кроссовки. Блуждала она довольно долго, и встречались ей по пути компании средних лет дамочек, ушедших в отрыв, семейные пары с детьми и собаками, веселые группки петушащейся молодежи с непременными банками пива в руках, пожилые романтические дамы в непременных шляпках и панамах, любовные парочки, в страстном своем уединении презревшие приличия.

Блуждала Ася, блуждала, наверное, целый час, не меньше, и в конце концов вышла к темной речке – на высокий обрывистый сосновый бережок со старым кострищем, постояла немного, чтобы оглядеться, и прислонилась спиной к теплому сосновому стволу, потом сползла по нему, пачкая в смоле майку, присела на корточки, швырнула в речку подвернувшуюся старую растопыренную шишку. Стоило подумать, куда двигаться дальше.

Павловск пока обманывал ее надежды – не ради прогулки приехала она сюда. Никаких таинственных встреч, никаких озарений не случилось, никаким новым знанием не наполнилась душа. Поэтому пора, пожалуй, выбираться из леса, почти решила Ася, но – городское дитя – подустала, притомилась. Сидела она под сосной, смотрела то на небо, то в дремучую глубь лесную, то на черное зеркало негостеприимной сонной речки, и двигаться ей, очарованной, не хотелось. Разморило Асю. Она не спала, конечно, просто замечталась по привычке своей, не всегда уместной.

Тропинка вдоль берега была прохожая, мимо замершей под деревом Аси то и дело проходили люди, смеялись, сквернословили, не умея по-иному выражать свои мысли и эмоции, беседовали или молчали, не замечая ее. Ася не прислушивалась к пустым и праздным разговорам, а молчание человеческое воспринимала как подарок. Так и сидела, замерев.

Но вот с тропинки послышалось нечто, ее почему-то насторожившее и заинтересовавшее.

Шаги были легкие, а голос по-старушечьи надтреснутый, дребезжащий, будто воздух не через горловые связки проходил, а через тонкий высохший пергамент. Ася сначала уловила ритм, а потом поняла, что старуха читает стихи. Стихи были не особенно хороши, по Асиному суждению. Она всей поэзии предпочитала неявную горечь и холодноватый порыв Александра Блока. Однако, охваченная предчувствием, Ася прислушалась и даже поднялась на ноги, чтобы лучше слышать и видеть приближающуюся чтицу.

Та оказалась совсем недалеко. Неприятно некрасивая, с лицом перекошенным и обвисшим бульдожьими складками, она шла, опустив голову в полуседых коротких кудряшках, прикрытых белым беретиком, глядела на свои плоские шнурованные туфли и ритмично скрипела:

Ася словно поневоле покинула свое убежище и приблизилась к дорожке. Старуха, впрочем не такая уж и древняя, не обратила на Асю никакого внимания, миновала ее, как пустое место, и последовала дальше вдоль берега. Но, прежде чем исчезнуть за поворотом, подарила географически безграмотной Асе новое знание. Она обернулась и сказала через плечо: