– Нет, не будет. Хочу плескать мысли в словах, хочу понять, почему Россия на двое раскололась у одного русского народа?

– На крестьянской стороне правда. Единой должна быть Россия.

– А красные о чем толкуют. Тоже про единую.

– Мне их понятие знать неинтересно. Мое дело – в Сибирь их не допустить. По мне пусть возля Сибири свою власть разводят. В Сибири большевикам с их властью делать нечего. И боле от меня никаких высказов не жди.

– Может, ты и тем недоволен, что я в твою Сибирь плыву?

– У тебя винтовка. Должен помогать сибирякам не допускать до нашей земли большевиков.

– А, к примеру, спрошу. Выйдет по-твоему. В Сибирь красных не допустим, так ты в благодарность за помощь со мной своей землей поделишься?

– Пошто делиться-то?

– Да за помощь мою винтовкой?

– Ну об этом начальство решит. Его забота – всех землей оделить. У нас земли много. Корчуй тайгу и владей.

– Неплохо рассудил. Только и я судить умею.

– Твое дело – Колчаку служить верой и правдой, а у него ума хватит, как за службу с тобой землей расплатиться.

– Тогда уж скажи, как с чехами он поступит? Они тоже помогают.

– С имя расчет не землей. Им хлеба и золота дадут, а этого добра у Колчака хватит.

– Велишь понимать, что выращенный тобой хлебушко тоже на расплату пойдет?

– Ежели его откупят у меня. Я до родных мест дойду и с меня хватит.

– С бабой спать ляжешь, а Корешков за тебя воюй.

– А тебя не звал. Надо было тебе красных на Волгу не пускать.

– Верно. Только они меня об этом не спросили. Когда с Урала в Сибирь пойдут, тебя тоже не спросят.

– Это мы поглядим. Скажу те, солдат, пока погоны носишь, думай о таком про себя. А то…

– Скажешь начальству, что я красный.

– Мое дело в том – сторона. Я к дому спешу, а про остальное пусть Колчак думает, на то звание у него Верховный правитель. Ты постой пока один. Поспрошаю, пошто долго нас не сменяют. Не нанимался век на этом посту стоять.

Рыжий солдат ушел. Корешков спросил Егорыча:

– Слыхал, моряк?

– Ты лучше полегче, а то и впрямь.

– Да охота мне до правды дознаться.

– Да она, Прохор, пока в твоих руках, потому с винтовкой. Правильно, что не хочешь ее отдавать. Молчи. Думай. А у людей о правде не допытывайся. Потому теперь никто не знает, у кого она за пазухой схоронена. Пойду проведаю адмирала, может, надо что старику…

Темнота густых сумерек укрыла водяную дорогу Тавды.

Река петляет, обжатая лесистыми берегами, а в иных местах настолько суживается, что от парохода до любого берега только сажени.

Из-за зазубрин прибрежных лесов показался край огромного шара луны. Ночное светило всходило раскаленным оранжевым жаром, стеля на реку полосу отражения, которую пароход не мог пересечь.

Сырое дыхание реки почти очистило палубы от людей.

Настенька Кокшарова, завернувшись в пуховую шаль, стояла под капитанским мостиком. На нее падал слабый свет от зеленого сигнального фонаря.

Наблюдая за восходом, Настенька видела, как огромная облачная пелена, неумолимо надвигаясь, заслонила восход оранжевого раскаленного светила и с реки исчезла полоса его отражения.

– Чем тревожите память, Анастасия Владимировна?

Обернувшись на голос, Настенька увидела перед собой офицера с забинтованной головой и с левой рукой на повязке.

– Кажется, не узнаете?

– Разве знакомы?

– Разрешите снова представиться. Поручик Муравьев.

– Вадим Сергеевич! Боже, как изменились.

– Вид у меня действительно непривычный.

– Ранены? Когда?

– Под Пермью. В Екатеринбурге лежал в госпитале, но из-за панической эвакуации меня в нем забыли. На мое счастье, ноги целы, вот и добрался до них до Тавды. Вы, Настенька, простите, Анастасия Владимировна, видимо, совсем забыли о моем существовании. В Екатеринбурге разыскивал вас, но, увы, безрезультатно. Такой невезучий. Как здоровье папы?

– Спасибо, по-стариковски. Он на пароходе.

– А мичман Суриков? Как его глаза?

– К сожалению, совершенно ослеп.

– Бедный! Это просто ужасно для него, ибо такой жизнелюбивый.

– Он с нами.

– И вы, конечно, его невеста?

– Да. Я его невеста.

– Вас я увидел сегодня, когда поднимались по трапу на пароход, и от неожиданности так растерялся, что не отважился подойти.

– Растерялись? – переспросила Настенька. – Отчего?

– От внезапной встречи, долгожданной, но слишком неожиданной.

– Увидели и не позвали. Неужели действительно растерялись?

– Кроме того, не хотел показываться вам в таком забинтованном варианте. Но, как видите, стою перед вами и радуюсь, что слышу ваш голос.

Муравьев старался рассмотреть девушку, она, заметив упорство его взгляда, спросила:

– Находите во мне перемены?

– Нет, вы прежняя. Пожалуй, только еще более красивая. Но во взгляде не привычная для вас озабоченность, вернее, встревоженность.

– Неужели разглядели взгляд в такой темноте?

– На вас падает зеленый свет.

– Все может быть, и встревоженность, и озабоченность от недавних переживаний при эвакуации.

– Почему не покинули Екатеринбург по железной дороге?

– У генерала Гайды для папы не нашлось места. Куда едете, Вадим Сергеевич?

– В Омск. Временно отвоевался.

– Ранения тяжелые?

– Голова поцарапана осколками шрапнели, а с рукой плохо.

– Вижу, в лубках.

– Перебита кость. Доктора успокаивают, что все будет нормально. Говорят, что в этом окажет помощь молодость. Вы тоже в Омск?

– Да.

– Надеюсь, что там будем встречаться?

– Мне будет приятно общение с вами. – Настенька, отвернувшись к реке, продолжала говорить: – Какая темень. Перед вашим приходом взошла луна, но ее прикрыли тучи. Мне так хотелось посмотреть восход луны. Восход солнца посчастливилось увидеть на берегу Тавды, когда все так волновались ожиданием пароходов. Стихи пишите?

– Пытаюсь, но редко и неудачно. Слишком много омерзительной прозы жизни.

– Да, проза действительно мрачна и омерзительна.

– Меня глубоко волнуют наши неудачи на фронтах. Это паническое отступление, граничащее с постыдным бегством. И причина всего в базарной грызне генералов. Не могут решить, кому из них надлежит оседлать белого коня, чтобы въехать в красную Москву. Честное слово, даже трудно представить, до чего дошел маразм генеральского тщеславия. Пример – командир нашей дивизии генерал Голицын. На словах, за застольем послушаешь – Бонапарт, а как дошло до дела, то драпанул на восток в чешском эшелоне, воспользовавшись дружбой с Чечеком.

– Огорчена, что не пишете стихи. Из напечатанных все наизусть знаю. В Екатеринбурге читала на благотворительных вечерах, и всегда с большим успехом. Вы модный поэт. Мне ваша поэзия нравится, а если быть откровенной, то надо сознаться, что она мне созвучна и близка.

Наступило длительное молчание, и прервала его Настенька.

– Вы в чем-то созвучны Блоку.

– Что вы? У него «Незнакомка».

– А у вас «Девушка с васильками». Вспомните, что раньше всегда принимали на веру мое мнение о ваших стихах. А почему теперь сомневаетесь в его правдивости? Взгляните мне в глаза, и уверена, поверите, что говорю правду.

Настенька шагнула к Муравьеву, подставив лицо под зеленый свет фонаря. Муравьев совсем близко увидел ее глаза, лучившиеся под крылышками длинных ресниц. Он взял руку девушки, поцеловав ее горячими, сухими губами.

– Спасибо, Анастасия Владимировна.

– Поверили?

– Поверил.

– Знаете, папа частенько о вас вспоминает. Пришлись ему по душе.

От неожиданно прозвучавшего гудка парохода Настенька, подавшись вперед, коснулась руками плеч Муравьева, но, сконфуженно отдернув их, засмеялась.

– Видите, какая перепуганная стала? Пойдемте скорей к папе. Он будет удивлен и обрадован.

– Поздно, Анастасия Владимировна.

– Пустые разговоры. Вас к папе я и в полночь бы повела. Забыли, что Настенька настойчивая и упрямая. Что задумает, никогда не откажется. Пойдемте…