В президиуме сидел молодой человек, похожий на Игоря Ильинского времен немого кино. Когда он заговорил, стало ясно, что для современных роликов озвучивала его Серафима Бирман. Но как блистательно он говорил, как сжато и необычно было его десятиминутное сообщение. И пусть женская половина зала экзальтированно подняла безукоризненные проборы навстречу новому пророку, пусть! Прежде всего это было необычно по существу, по внезапному открытию того простого факта, что люди такого уровня, такого ранга образованности и таланта существуют на свете живьем, и Нонна сидит среди них... Выступал еще крутолобый, плотный человек, имя известнейшее, говорил, пожалуй, еще значительнее, но так густо, что Нонна не все успевала понять и соединить. Выступал ее научный руководитель Цветков, проборы снова качнулись вверх... Мужчины в президиуме вопросительно смотрели на своих... на своих женщин, подумалось тогда Нонне. «Игорь Ильинский» прошел в зал, взял у молоденькой миловидной особы портфель (и доклад свой он делал с ней вприглядку!), вернулся в президиум, вытащил оттиск, подписал, подарил Цветкову, пожали друг другу руки, Цветков, забыв об аудитории, тут же начал листать, закачав головой, засмеялся, они заговорили. Крутолобый покровительственно-рассеянно улыбался кому-то в зал.
...В тот день Нонна впервые узнала, что у Цветкова есть Таня. В раздевалке, когда все расходились, она увидела, как Цветков подавал легкое пальтецо невысокой худенькой женщине. Та явно выбивалась из общего здешнего стиля — брюки, свитер, полное отсутствие намеков на средневековье и свежевспоротые курганы, оживленное, летящее лицо, серые глаза, как два блюдца, глядевшие на Цветкова с иронической нежностью... К ним подошел «Игорь Ильинский», блеснул очками, церемонно склонился над ее рукой, голосом незабвенной Серафимы Бирман, извинившись за испорченную латынь, сообщил какой-то стишок начала XI века, имевший прямое касательство к только что обсуждавшейся проблематике...
Нонна не решилась тогда к ним подойти, ушла одна. И всю дорогу до общежития утешала себя тем, что когда-нибудь все устроится иначе...
— Вы слушаете меня, Валентин Петрович? Синюю вазу легко переделать в лампу. Цветков будет под аистами творить, как вы под своими пастушками.
— И пастушек заметили, дальновидная амблистома? — Денисов довольно попыхивал трубкой. — Но кстати, мои пастушки выполняют свою непосредственную работу.
— То есть?
— То есть Таня их не переделывала, они светили еще моей бабушке.
— Отстали, Валентин Петрович, сейчас все переделывают под старину.
— Да-да, вы правы, правы! — замахал свободной от трубки рукой Денисов. — Есть ваза, есть жених, есть вакантное место жены, я отстал, вы правы, никто до сих пор не догадался, что все так просто, вы первая...
Она откинула волосы за плечи, взяла один из приготовленных Денисовым бутербродов, с аппетитом принялась есть.
— Вот вы иронизируете, а между прочим, это вам я должна быть благодарна! Все из-за вас! Не верите? Тот вечер у вас, ну самый первый, когда вы про Париж рассказывали, он все и решил... или нет, второй, когда вы еще так неприветливо меня встретили, я пришла из Ленинки и ждала Константина Дмитриевича, помните, мы еще о семье и браке с вами разговаривали.
— Не припоминаю.
— Ну как же, вы тогда об Иисусе Христе гипотезу высказали, очень интересно. И тогда я решила, что у меня в доме все будет так же, и такие же разговоры, и такой же стиль, то есть нет, — перебила она себя, — лучше! У меня будет больше порядка. Отдельная полка его собственных работ, полка с автографами, отдельно самые ценные книги. И машину купим, я сама буду водить.
— А монетный двор?
— Не понимаю.
— Где собираетесь печатать дензнаки?
— Цветков будет выпускать гонорарные книги, деньги для доктора наук не проблема. Возьмет совместительство.
И тут Денисов засмеялся — весело, радостно, освобожденно — господи, как все оказывалось просто!
Модный подбородок некрасиво сместился, сходство с календарем исчезло.
— Нет, вы мне не верите! — сказала она. — Хотите пари? Через пять лет у меня будет все. Константину Дмитриевичу исполнится пятьдесят, мне тридцать, нормальный возрастной разрыв, — она поймала на себе оценивающий взгляд Денисова, — про нас будут говорить: «Он такой умный, а она такая молодая!» Все еще завидовать будут!
— Прелестный прогноз, прелестный, послушал бы Костя! — веселился Денисов. — Получил бы удовольствие. Кстати, — смеялся он, — а вы не опасаетесь?..
— Ну, обетов друг другу мы давать не станем, и потом, если мне будет нужно... я сумею устроиться!.. Что вы так на меня смотрите? Вам что, вашего друга Костю жалко стало? — язвительно поинтересовалась она. — Мужская солидарность? Да бросьте, Валентин Петрович, вы производите впечатление разумного человека.
— Я всегда думал, что железным людям бывает трудно: им приходится ломать себя. Смотрю на вас и убеждаюсь, нет, железным, оказывается, быть легко: если нет души, работает лишь железная конструкция...
Нонна не обиделась, это Денисов некстати сорвался в нравоучительство, зачем, чему он может ее научить?
— Узнаю Танин почерк, — сказала она.
— Я ее муж, ничего удивительного.
— Отношения душ у вашей жены, между прочим, не с вами, а с Константином Дмитриевичем, — отпарировала Нонна и, как кошка, зажмурилась от удовольствия ответного удара.
— А вы, однако, пытаетесь испортить мне настроение! Напрасно! — укорил ее Денисов. — В принципе я на вашей стороне, то есть, — поправился он, — я согласен, что Костю пора женить.
— А вам известно, где ваша жена? — Нонна сделала эффектную паузу. — Я заходила к Цветкову, так вот — Татьяна Николаевна там. — Она помолчала, наслаждаясь. — Ну зачем так меняться в лице, Валентин Петрович? Ничего особенного. Кажется, они собрались наконец выяснить отношения. Знаменательный вечер, не правда ли?
— Вы явились, чтобы сообщить об этом? — Денисов брезгливо поморщился.
— Простите, Валентин Петрович, может, я зря сказала, но поймите, мне обидно... Вы их так защищаете, а они там, будто вас нет...
— Вы вторгаетесь в чужую жизнь...
— А вы думаете, я не живая, да? Мне, по-вашему, приятно? Я строю планы, а они... мало ли, что они там решат... он со мною всюду уже бывал, все налаживалось... и салют?
Денисов встал, прошелся по комнате, подошел к столу, машинально допил рюмку. Ну что с ней делать? Может, она выпила лишнее, может, правду говорит... Гнать бы ее надо... Но под каким предлогом?
— Трезвая я, не бойтесь! — сказала Нонна. — Хотите, я вам погадаю? — И не успел Денисов опомниться, как она схватила его за руку и повернула к себе ладонь.
Совсем дурацкая выходила история!
— Вас ждет большой успех, вон она, какая линия жизни!
Денисов отдернул руку.
— Америк вы не открыли, я и сам об этом знаю. А как насчет таланта?
— При чем тут талант? — удивилась Нонна. — На бугор талантов я не посмотрела. Мы же об устройстве жизни сейчас говорим. Талант я отдельно уважаю.
— Блестяще, ценное высказывание! — Денисов заставил себя улыбнуться. — При том, что талант, он... он есть только у моей жены. Вот это уж точно.
— А у вас и Цветкова? — искренне изумилась она. — Вы просто идеалист какой-то! Сентиментальный идеалист! Вот уж не ожидала! Защищаете жену... хвалите... в такой ситуации!
И тут Денисова наконец осенило: да, она говорит правду, и стало понятно наконец, зачем она пришла.
— Что же вы медлите, Нонна? Почему вы не просите, чтобы я побежал бить Цветкову морду? Ведь вам именно это нужно? Да? Ну признавайтесь! Это! — сказал он себе. — Что же еще? Смеялись, наверное, еще надо мной, что я такой тугодум. Напрасно! Предупреждаю: это не у вас все получится — это у Цветкова с Таней не выйдет, — Денисов говорил все громче и горячее. — Вы мне не верите? Поменялись ролями! Отвечаю: Цветков слишком любит себя! — Денисов махнул рукой. — Гений! Небосвод подпирает, вот-вот обрушится. Небо этого не прощает, между прочим. И Таня не простит.
