— Дядя Степан человек умелый, — пояснил Ким, — он и дом себе построил будто бы на сбережения…

— А мама об этом знает? — строго спросила Джемма.

Не отвечая, Ким испуганно зашептал:

— Ой, он плакать хочет… Что с ним делать?

В доме опять готовилось торжество, и, как всегда в таких случаях, появилась дальняя родственница тетя Калипсе. Она загоняла домработницу, все время требовала:

— Мясо должно быть изысканно хорошее. Рыба должна быть высшего сорта. Я не допущу, чтобы на этом столе было что-нибудь не изысканное.

Джемма не любила тетю Калипсе. Неуловимым движением глаз и бровей старуха выказывала пренебрежение молодой невестке. Джемма слышала, как она говорила соседке: «Бедная Варвара! Единственного сына женила — и ни сватьев, ни родни. В гости не к кому сходить, совета не с кем держать. Этому дому разве такую невестку надо!»

Но теперь тетя Калипсе была совсем другая. Она шумно восторгалась Ваганчиком:

— Невиданный ребенок! Красавец! Богатырь! Давид Сасунский!

А Джемме сказала:

— Теперь ты настоящая хозяйка. Укрепилась.

В эти дни входные двери не запирались — непрерывно появлялись гости. Заехал и директор завода Григорий Александрович. В подарок привез большие банки варенья и компотов. Он на минутку остановился у кровати Ваганчика, двумя пальцами неловко похлопал по щечке новорожденного.

— Приглашали в субботу, а я уж решил сегодня. В субботу у нас собрание — то да се.

Варвара Товмасовна увела его в свою комнату — пить кофе. А вечером она осторожно спросила Кима:

— Ты что, собираешься выступить против директора?

— Дядя Толоян уже нажаловался?

— Не важно кто, — спокойно сказала Варвара Товмасовна.

— Они все на поводу у начальника отдела кадров, вот мы им и дадим по носу, — пообещал Ким.

Варвара Товмасовна промолчала. Разговор возобновился на другой день.

— Ты, наверное, завтра задержишься? Ведь у вас, кажемся, собрание? Между прочим, я выяснила: вопрос об увольнении этого Пироева согласован в соответствующей инстанции. Вы зря собираетесь ломать копья.

— Откуда они знают Пироева! — угрюмо сказал Ким. — Пироев прекрасный мастер и человек, на заводе много лет. А мы понимаем, кто его хочет съесть.

Варвара Товмасовна выпрямилась:

— Выбирай выражения. Не распускайся. И откуда такая уверенность в том, что ты, новоиспеченный специалист, понимаешь все лучше старых, испытанных товарищей?

— Нечего тут понимать. Газиян — перестраховщик и подлец. Копается в своих бумагах, и ему нет дела до людей. Он нашел в анкете Пироева…

— Меня не интересует, что он нашел в анкете Пироева. Но мне кажется, что ты идешь на поводу у недисциплинированной части молодежи. А ты только начинаешь свою общественную жизнь, и тебе надо быть особенно осторожным.

— Я знаю, что Пироев полезный и честный работник. И для меня это вопрос принципа.

— Ким, — проникновенно сказала Варвара Товмасовна, — как ты думаешь — я могу посоветовать тебе плохое? Ты имеешь представление о том, что такое настоящая принципиальность? Это когда человек выполняет волю своего начальника, как солдат волю командира. Не рассуждая. Даже иногда, как сказал Владимир Маяковский, «наступая на горло собственной песне».

Она то понижала голос до шепота, то выговаривала слова громко и четко, будто вколачивая их в сознание сына.

— А потом? — вдруг крикнул Ким. — Что потом? Промолчать? Все знают мое мнение.

Мальчик, задремавший у груди Джеммы, закряхтел и снова открыл глаза. Джемма с досадой замахала рукой.

Варвара Товмасовна, моложавая и красивая в своем сером блестящем халате, взяла под руку сына и вывела его из комнаты.

— Ты ни в коем случае не можешь промолчать. Ты как раз непременно должен выступить…

Она еще долго говорила в столовой, говорила и утром, перед тем как уйти на работу. Джемма сквозь сон слышала мягкий, мелодичный голос свекрови. Ее интонации можно было пропеть как песню.

День выдался хлопотливый. Джемма выкупала сына пораньше — сразу после обеда — и к вечеру нарядила в кофточку, вязанную из гаруса, и в такой же чепчик. В белом мальчик был как муха в молоке — черноволосый, темноглазый. Уже ясно, что глазки не серые, мамины, а черные, отцовские. Чистенький, сытый ребенок лежал в кроватке, важно моргая.

Одеваясь, Джемма все оглядывалась на него и думала: «Вот он, первый по крови родной мне человек. Хочу, чтоб он был моим другом с самого детства. Я ему скажу: „Не капризничай, сынок, не огорчай свою маму…“ Только так, ласково буду воспитывать моего маленького».

И, радостно ощущая в теле прежнюю девичью легкость, Джемма в первый раз за много месяцев надела нарядное платье и туфли на каблуках. Она расчесала и собрала в пышный узел свои недлинные каштановые волосы, слегка подкрасила губы. Пусть все видят, какие они красивые — мать и ребенок!

Она действительно была красивая, ей хотелось, чтоб и муж это заметил. Но Ким пришел усталый, раздраженный, будто и не на праздник в честь своего первенца.

— Перемени хоть рубашку, — обиженно сказала Джемма.

А Ким все сидел у стола и даже не посмотрел на сына.

— Перемени рубашку, — еще раз повторила она.

Ким наконец поднялся и снял пиджак. В это время в передней прозвучал резкий звонок. Кто-то нетерпеливо нажимал кнопку.

— Верно, дядя Степан! — Джемма побежала в переднюю и распахнула дверь.

В подъезде стояла Софик. Она пришла не в гости. Измазанный ватник был надет на синюю спецовку, растрепанные волосы выбивались из-под платка.

— Твой муж пришел? — сквозь стиснутые зубы спросила она.

Джемма отстранилась от двери и обернулась. В глубине передней стоял Ким без пиджака и без галстука, в расстегнутой на груди сорочке. Он смотрел на Софик, и Джемма увидела, что Ким боится ее. Жалким и испуганным было его лицо.

— Инженер-дитя, — брезгливо сказала Софик, — я плюю на твою совесть, инженер-дитя.

Она резко повернулась и застучала по лестнице грубыми туфлями.

Тогда, не понимая, что произошло, не понимая, зачем она это делает, Джемма бросилась за ней, цепляясь за перила. Она выбежала на холодную улицу, протягивая руки, чтоб удержать и вернуть подругу.

Сверху кто-то встревоженно кричал:

— Ах, ах, без пальто, без пальто…

На последнем курсе медицинского института Джемма полюбила. Любовь вторглась в ее спокойную жизнь как несчастье. Она приносила больше страданий, чем радости, но отказаться от нее было невыносимо трудно.

В первые годы учения Джемма чувствовала себя в институте одинокой и обособленной.

Первокурсники — вчерашние школьники — занимали друг у друга по пятьдесят копеек, бегали между лекциями в булочную за пончиками, всей группой отправлялись в кино. К занятиям они относились легкомысленно. На лекциях болтали, перекидывались бумажными шариками. Однажды преподаватель латыни, высокий старик, поймал такой шарик и строго обратился к Джемме:

— Это вы сделали?

Джемма была не столько обижена, сколько удивлена. Неужели она похожа на этих девочек? Ей казалось, что она намного старше, — жена, мать, серьезная женщина!

Но скоро безликая шумная масса распалась на отдельных людей, и все они стали ее товарищами. Теперь, засидевшись в лаборатории или институтской библиотеке, Джемма не отказывалась от своей доли булки и вместе со всеми убегала с лекции в кино на дневные сеансы.

Часто товарищи занимались у нее дома. Варвара Товмасовна варила им черный кофе, приносила сладости и забирала из комнаты маленького Ваганчика.

— Да, так можно учиться, — завидовали подруги, — какие у тебя заботы!

Забот действительно не было. В налаженном, благоустроенном доме все делалось вовремя. И все-таки Джемма училась не очень хорошо. Ей было неприятно брать в руки человеческие кости, трудно было привыкнуть к анатомичке, и она со страхом думала о том, что когда-нибудь ей придется самой разрезать скальпелем живое человеческое тело.