Грант нарядов не замечал. Он говорил: «Какие у тебя сегодня ясные глаза». «У тебя очень стройные ножки». Говорил: «Как это красиво — зеленый шарфик на твоих волосах».

Рабочий день кончился. Улицы были заполнены людьми. Все спешат домой, а Рузанне некуда торопиться. С какого-то времени дом, где она выросла, перестал быть ее домом. А своего она не завела.

Рузанна смотрела вниз, на тротуар. Кто-то в черных мужских ботинках быстро шел ей навстречу и остановился, не пуская ее вперед.

— Почему ты не смотришь на меня? — спросил Грант.

Она даже не обрадовалась — просто сразу стало спокойнее. И наконец можно было глубоко вздохнуть всей грудью.

— У меня сегодня отвратительный день, — пожаловался Грант.

Рузанна протянула ему руку, и он больше не выпускал ее из своей измазанной красками ладони.

— Мы окончательно разошлись с Вовкой!

— Успокойся. Завтра он вернется.

— Не в том дело, — вздохнул Грант. — Мы расходимся внутренне. Он талантлив, но видит иначе. Ему хочется писать девушку с кувшином на плече и навьюченного ослика. Будто бы это больше отвечает его представлению об истинном творчестве. — Грант на ходу резко обернулся к Рузанне. — Где он видит девушку с кувшином на плече? В опере? Трехтонки бегут по нашим дорогам, трехтонки, а не ослики! Почему написать машину в движении — это плакат, а осла — картина?

Он прикусил губу, с минуту шли молча.

— А может быть, мы просто не умнеем писать машину? Мастера тысячелетиями писали ослов и девушек с кувшинами. Но разве в самолете, отрывающемся от земли, меньше красоты? Я ручаюсь — если бы мой предок увидел самолет, он населил бы самолетами все небо в своих картинах… Как ты думаешь?

На эти вопросы Рузанна не умела отвечать. Она их боялась. Но Грант сказал:

— В такое время мне очень нужна ты…

Она благодарно сжала его руку. У нее тоже были свои неудачи, пусть не такие значительные. Рассказ о старике Басяне получился скорее смешной, чем грустный. Но Грант не улыбнулся.

— Где этот дом?

Они только что прошли мимо деревянных ворот с вделанной в створку старинной железной колотушкой.

— Хочу пойти туда.

Дворик, куда они вошли, был таким же, как многие дворы старого города. Большое тутовое дерево, два тоненьких персиковых деревца, курятник. У покривившейся лестницы — выдолбленный в виде огромной ступки камень, в котором толкут пшеницу.

Прямо с балкона дверь вела в жарко натопленную комнату. В жестяной печке-времянке трещали дрова. Семья кончала обедать. Из-за стола вскочила молодая женщина, поднялся парень с резко очерченным профилем древних армянских воинов.

Старик, сидя на тахте, перебирал стершиеся янтарные четки. Он тотчас узнал Рузанну.

— Внук мой Гайк, — кивнул дед на юношу, — а это жена его. Со мной живут.

Гайк, еще не зная, кто такие гости и зачем они пришли, приглашал:

— Обедать садитесь… Непременно… Как можно…

Нельзя было отказаться от густого супа, обильно сдобренного душистыми травками. Рузанна стеснялась, а Грант ел спокойно, с аппетитом, будто вырос в этом доме. Он уже называл невестку старика Тамарой, беседовал с ней о часовом заводе, где она работала, и о кожевенном, где работал Гайк. На кожевенном Грант бывал часто — делал зарисовки для одной картины, когда третий новый цех построили на месте старой кожемялки братьев Самсоновых. Дед Ваграм, верно, их помнит.

Дед усмехнулся. Не то что братьев Самсоновых, он их отца Хосрова Самсонова знал. Хосров простой был человек, сам в яму лазил, кожу мял. Сыновья — те уже гордо себя держали. А он, дед Ваграм, туда мальчишкой поступил и потому сейчас считается старейшим рабочим на старейшем предприятии республики. Этими словами в газете написано. Дед и Степана Шаумяна перед собой видел — вот как сейчас Гранта видит. По слову Шаумяна и стачку на заводе начинали. Сам дед это делал, Габриэл Парсамян да Никол Гукасян. А больше никого из прежних не осталось. Сейчас многие говорят, что с Шаумяном разговаривали и в той стачке участвовали. Но верить им не надо. Врут.

В подтверждение его слов на столе появилась уже знакомая Рузанне потрепанная папка. В ней были выписки из приказов, справки, почетная грамота и очерк, напечатанный в республиканской газете. Документы свидетельствовали о полувековом честном труде рабочего-кожевника Ваграма Басяна.

— Для чего я тогда к тебе пришел? — спросил Грант. — Кто кого должен учить — я тебя или ты меня?

Дед насупился.

— Меня учить не надо. Мне надо уважение оказать, как я того стою.

— Уважение! — с горечью выкрикнула Тамара. — Три квартиры показали! Из крана горячая вода течет!

— Пошла вон, — приказал старик.

Тамара махнула рукой и скрылась в соседней комнате, откуда доносился писк младенца.

— Значит, не то мне надо, — ни на кого не глядя, объявил дед.

— Но ведь в тех квартирах гораздо лучше, чем здесь, — сказала Рузанна, — там ванная, теплая уборная.

Старик повел на нее глазами.

Ванная и это прочее, что она упомянула, конечно, неплохо, но лично он, Ваграм Басян, интересуется другим. Ему нужна квартира, в которой летом прохладно, а зимой тепло. Взбираться на третий этаж ему трудно, а в первый этаж он не пойдет — там шумно. Лучше еще подождать и уж выбрать по своему вкусу.

— Упрямишься, дед, — покачал головой Грант. — Не пойму только, что хорошего ты видишь в этой дыре.

— Щенок! — гневно крикнул старик.

Рузанна привстала. Но Грант даже не взглянул на нее.

— Щенок! — еще раз повторил Ваграм Басян. — Мой прадед клал стены этого дома!

Он сердился, и речь его была быстрой и бессвязной.

…Э-э, да что говорить! Уходит навсегда город детства и молодости Ваграма Басяна, уходит город его жизни. Журчащие арыки на улицах, цветущие деревья в двориках, плоские крыши, на которых он спал под звездным небом мальчиком, юношей, мужем. Берег реки, куда он ходил с друзьями, залит бетоном. Дом, из которого он повел в церковь свою жену, снесен. И церковь снесена. И сады срыты.

Где вкус того винограда, который он ел пятьдесят лет назад? Где такие груши, какие росли во дворе его тестя? Над городом стояли Масис и Ааргац… Кто их видит сейчас? Закрыты они высокими домами…

Из соседней комнатушки выскочила Тамара, держа на руках ребенка. Презрев традиционную молчаливую покорность, обязательную для невестки, она с горечью выкрикнула:

— О старом сердце тоскует!.. Тетя Маран, родная его дочь, рассказывала — хлеба черного вдоволь не видели! В болячках, в коросте жили…

Не глядя в ее сторону, дед отвечал ей:

— Дурак будет тот, кто добрым словом вспомнит старые порядки. И мало ума в голове у того, кто меня в этом упрекает. Сам я для этой новой жизни кровь и пот проливал. Но легко ли уйти из дома, в котором родился? В жилотделе тоже считают: дед Басян склочник, дед Басян зазнался. В тот день Рутян кричал: «Дед особняк хочет!» Нет…

— Как своего отца, спрашиваю: чего же ты хочешь? — Голос Гранта прозвучал неожиданно мягко.

— Ах, кабы ты мне это сказал, сынок! — Старик глубоко вздохнул. — Если б мог я войти в новый дом молодыми ногами, с прямой спиной, верно, все мне там понравилось бы… А сейчас…

Грант развел руками.

— Но ведь ты сам знаешь, как бывает в жизни. У отца вырастает сын, строит для себя дом, и его дом уже не похож на отцовский.

Гайк присел на тахту рядом с дедом и поправил лацканы его пиджака.

— Сколько раз ты мне сам говорил, дедушка: «Оборви хоть все бутоны в своем саду, весну этим не остановишь». Нам надо скорей переехать.

Старик оттолкнул внука.

— На третьем этаже не желаю — мне подниматься трудно. А там как хотите. Ваше дело.

Реденький мокрый снег падал и таял под ногами. Никому не пришло бы в голову гулять в такую погоду. Но Грант не отпускал Рузанну.

— Ничего мне не жалко, кроме времени. Каждого уходящего дня жалко, каждого часа. Прав твой дядя Липарит. Ни на одном поколении не лежала такая ответственность, как на нашем. Ответственность перед теми, кто умер за нас, перед собой, перед будущим…