«Неважно, что ростом не вышел, был бы умом не обделен...» — говаривал князь Михайло при зачислении дворянских недорослей в свой полк, и у семеновцев с самого основания полка были свои привычки: там, где преображенцы шли мерным шагом, семеновцы — бегом, где преображенцы стояли щитом, семеновцы рассыпались цепью, словом, то был полк так называемой легкой пехоты, скорый на ногу, легкий на подъем.

Выскочив с разъездом на лесную поляну, князь Михайло сразу определил, что колонна Меншикова неожиданно атакована на марше и что шведы вот-вот загонят ее в лес. И хотя он недолюбливал светлейшего и почитал его главным своим соперником по воинской удаче и славе, однако он и на минуту не задумался: подать аль не подать сикурс Меншикову? Более того, каким-то неопределенным, развившимся за долгие годы войны чувством князь Михайло сразу уловил, что все решают сейчас минуты, и, не построив семеновцев в правильную линию, повел их в атаку. Заходил-то он сейчас во фланг и в тыл шведам и правильно рассчитал, что, поставленные между двух огней, шведы не выдержат. И впрямь, не ожидавшие атаки с тыла гренадеры Кнорринга ударились в бегство, и князь Михайло вместе со своими гвардейцами отбил захваченную было шведами русскую батарею, пушки эти снова были повернуты против шведов, и весь их левый фланг был за какие-нибудь полчаса разгромлен наголову. Правда, Шлшшепбах успел-таки в порядке отвести своих драгун и выстроил их для новой атаки. Но к этому времени возглавляемые самим Петром преображенцы и астраханцы стремительно дебушировали через лес и, построив правильную линию, приняли на себя конную атаку Шлиппенбаха. Шведская кавалерия была встречена столь жестоким огнем, что драгуны Шлиппенбаха смешали ряды и завернули назад, так и не врубившись в русскую пехоту.

— Распорядись играть общее отступление авангарду!— приказал Левенгаупт адъютанту. И, обратившись к Клинкострёму, добавил: — Говорят, господин дипломат, вы большой любитель театра. Ну что ж, вы видели первый акт воинской драмы. Отправимся же на главную позицию и узрим главное действие.

— Да, это интереснее, чем Расин в Дроттингхоль-ском театре! Но надеюсь, поворот театральной сценой будет в наших руках! —Легкомысленный дипломат лихо тряхнул буклями версальского парика и поскакал вслед за генералом, заранее представляя, какими красками опишет он в салоне принцессы Ульрики Элеоноры это полное превратностей сражение.

А Левенгаупт уже забыл о своем спутнике, весь поглощенный новыми заботами и соображениями.

«Столь удачно начать и столь плохо кончить!— мрачно размышлял шведский командующий.- Эти русские дерутся как черти! Надобно принять меры предосторожности и немедля отозвать на подмогу рейтарские полки, посланные для охраны той части обоза, что уже ушла на Пропойск».

Печально запели отступление горнисты Шлиппенбаха, а две колонны русских соединились тем временем на поле баталии. Только справа в лесу раздавались отдаленные выстрелы. Это спешившиеся сибирские драгуны Меншикова догоняли разбежавшихся по лесу шведских гренадер.

Петр обнял светлейшего:

— Что скажешь, камрад? Запоздай наш сикурс, почитай, сидел бы ты, яко кулик в болоте.

В этот миг адъютант доложил о первых трофеях: взяты были четыре знамени, две пушки, сотни пленных. Но самый большой трофей доставил под конец арьергардного боя Кирилыч, приведший взятого им в лесной яме генерал-адъютанта шведского короля графа Кнорринга прямо к Меншикову.

Вид у парижского петиметра был самый жалкий. При бегстве и падении в медвежью яму граф изодрал свой щегольской кафтан, потерял парик, оцарапал лицо. Тем не менее он отвесил светлейшему ловкий версальский поклон, вызвавший невольный смех Меншикова и его офицеров.

— Да как тебя угораздило поймать столь важную птицу? — весело спросил светлейший.

Кирилыч развел руками.

— Зашел я в те кусты по большой надобности,— начал он свой простодушный рассказ,— от конной тряски да сырых грибов брюхо свело! Токмо справил дело, глянь, подо мной, в яме значит, как зашуршит... Я хвать за ружье,— думаю, медведь! А вместо медведя, гляжу, швед вылазит! Ну что швед? Швед не медведь, привычное дело, я его враз и скрутил!..— не без лукавства объяснил Кирилыч свой триумф Меншикову. Лукавил же Кирилыч потому, что надобно было оправдать столь постыдное для вахмистра дело, как отлучка с поля баталии, хотя бы и по неотложной надобности. Однако по гомерическому хохоту Меншикова и других генералов Кирилыч скоро понял, что прощение ему выходило полное.

— Так ты, стало быть, по его сиятельству сперва артиллерийский залп дал?— заходился от смеха Ментиков,— А будя там медведь? Быть бы тебе, Кирилыч, с драной ж...!

Меншиков хорошо знал Кирилыча, коего трижды самолично наказывал за разные проделки и трижды прощал за его подвиги.

— Как же мне его теперь наградить, господа? С одной стороны, за поимку генерала вахмистр сей достоин первого офицерского патента. А с другой — он же генерала взял с явного перепугу, взял от медвежьей болезни...— сквозь смех обращался Меншиков к своим офицерам.

В этот самый момент подскакал Петр, ездивший самолично разглядывать главную шведскую позицию. Еще издали он увидел заходящегося от хохота Данилыча, смеющихся до слез генералов и офицеров штаба. И ощущение близящейся победы, возникшее в Петре после того как столь удачно был опрокинут авангард шведов, еще более усилилось от одного вида молодых и задорных офицеров, находящих в себе силы смеяться в короткий перерыв баталии.

— Мин херц, тут такое...— Данилыч весело пересказал Петру историю Кирилыча.

«Коль смеются, значит, есть еще силы, значит, и дале на кровь пойдут!— мелькнуло у Петра,— А крови еще много сегодня будет пролито...» Он вспомнил ровные ряды шведов, что поджидали русских за перелеском.

— Так не чаю, мин херц, чем и наградить сего вахмистра?!— Меншиков лукаво развел руками.

— Прежде чем наградить, ему потребно желудок поправить!— поддержал Петр шутку,— Дать ему для затравки препорцию можжевеловой водки! Она, ученым медикам то хорошо ведомо, паче всего желудок крепит! — И, окинув взором расходившихся от смеха офицеров, Петр молвил уже серьезно:— О наградах же, почитаю, рано вопрошать. За рощей той...— Петр указал на сосновый перелесок,— стоит главная сила шведов.

И точно подтверждая царские слова, за перелеском громыхнули шведские пушки. То шведы встречали выходившую к Лесной русскую гвардию.

Когда Роман очнулся, ему показалось, что прошла целая вечность с того мига, как пуля сразила верного дончака и сам он упал, сброшенный лошадью. Приподняв гудящую от контузии голову (при падении Роман сильно стукнулся затылком), он увидел сперва низкую свинцовую тучу, наползающую от багряного леса, стоящего в буйном пожаре осенних берез, затем лесную поляну с нестерпимо ярко-зеленым ковром нескошенной травы и на ней множество солдат в синих мундирах, молча бегущих прямо на него, Романа. Он видел, что солдаты раскрывают рты, но не слышал их крика, потому как вообще ничего пока не слышал. В ушах стоял густой звон, точно били в набат колокола большой новгородской звонницы. И все же Роман сообразил, скорее по привычке старого солдата сразу различать неприятельское платье, что коль скоро мундиры у солдат синие, а не зеленые, то, значит, бегут на него шведские гренадеры. Но он не сразу вскочил и побежал, а сначала снова приник к земле, словно для того, чтобы затих нестерпимый звон в ушах, и звон сей и впрямь вдруг затих. Тогда он второй раз поднял голову, огляделся и увидел сраженного неприятельской пулей дончака и подумал, что надобно снять седло (седло было добротное, хорошей немецкой работы, полученное Романом еще в Ренцелевом полку от интенданта имперской службы). Но затем перевел взгляд назад и отчетливо разглядел придавленного лошадью молоденького белокурого прапорщика, все еще державшего в мертвой руке знамя невских драгун, и вспомнил, что это тот самый Ивлев, который служил в его эскадроне и отличился при Березе Сапежской. Здесь он снова посмотрел вперед и снова — уже совсем близко — увидел шведов и определил, что шведы бегут не на него, а к русской батарее, которую спешно устанавливали при выезде из леса русские батарейцы. И по тому, как густо и нахраписто бегут шведы и медленно копошатся бомбардиры, он также понял, что батарею ту шведы возьмут без выстрела.