Некоторое время они оба молчали, потом Косиор сказал:
— Вы неправы уже в своей преамбуле. Ни в коей степени я не считаю «интеллигентским самокопанием» ваше стремление разобраться в своих ошибках. Да ни в коем случае! Ведь все усилия наши как раз направляются на то, чтобы люди не просто хорошо работали — хорошо работать может и автомат, — а чтобы они работали сознательно. И это касается всех: и рабочего у станка и вас, командиров производства.
Станислав Викентьевич прошелся по комнате и присел уже не на свое место за столом, а в кресло против гостя:
— Вы сказали очень интересную вещь, Валентин Дмитриевич. Знаменательную даже. О том, что вы «потерпели фиаско», как вы выразились, в своих технических прогнозах и не можете себе этого простить, потому что всегда считали себя сильным специалистом в своей области. От себя прибавлю, что правильно считали. Но суть в том, что, делая свои прогнозы, вы не учитывали факторы «внетехнические», так сказать. Выходящие за рамки техники. В другую уже область — социальную, психологическую.
— Я не имел опыта в таких «выходах»…
— Верно. Ни опыта, ни нужды в них. Ваша жизнь складывалась в других социальных условиях, в другой атмосфере не только общественной, но и нравственной. Вот, скажите мне: разве вы сейчас как инженер, как командир производства не наблюдаете, что имеете дело с другим рабочим, что это не тот «брат мастеровой», которого вы десятки лет встречали на руднике?
— Видимо, в этом и был корень моих ошибок: я мало присматривался к рудничной нови. И знаете, что мне мешало? О, вовсе не чванство, не «белоподкладочничество»! Нет. Очень сильна еще у нас инженерная кастовость. Когда мне удалось преодолеть ее, мне открылось новое, прежде всего — фигура современного рабочего, кровно заинтересованного в прогрессе производства, так сказать, антипод луддита…
— Вот именно хозяйская заинтересованность. Впервые в истории рабочий стал хозяином на производстве. Как вы думаете, это факт только экономический, политический? Разумеется, и психология другая, психология рабочего, свободного от эксплуатации…
— И с таким рабочим мне, инженеру, работать и сподручнее, и интересней, — живо вставил Рябов.
— Понимаю вас. И вот хочу вам сказать, — Косиор протянул через стол руку, привлекая внимание собеседника, — всего через два месяца после победы Октябрьской революции Владимир Ильич Ленин написал статью «Как организовать соревнование?» И в ней выразил такую мысль: только при социализме для простого рабочего впервые появляется возможность проявить предприимчивость, смелый почин, творчество. Это было сказано задолго до нашего с вами опыта работы. Потому что Ленин прозревал психологические изменения масс в результате революции.
— А иные из нас, я в том числе, не видели этих изменений и более чем через десяток лет, — со свойственной ему иронией заметил Рябов.
— Вот вы начали со слов о «чуде», — напомнил Косиор, — но это «чудо» состоит из вполне реалистических компонентов. И один из них, весьма важный, — деятельность партии. Мне хотелось бы, чтобы вы это поняли.
— Станислав Викентьевич, я, такой сугубо беспартийный человек…
— Но вы — мыслящий человек. И, как я называю это, «человек в движении», то есть не косный, способный воспринимать новое. Так вот мне хотелось бы, чтобы вы разобрались в действии одной из пружин так называемого «чуда». Понимаете, партия — очень сложный механизм, необыкновенно мобильный. И она применяет революционные методы и в производстве. Вы это учитываете?
— Да, применительно к нашим криворожским делам это очевидно. В чем я вижу революционность методов? В том, что, преодолев косность, взяли нужный темп. В неуклонности борьбы за этот темп.
— Действительно, я вспоминаю, товарищ Рябов: было ощущение какой-то стены непонимания. И даже нежелания понять. И наша вина, руководителей, была в том, в первую очередь, что мы не сразу проникли в толщу проблем. Не схватились, как говорится, за главное звено. Вот, знаете, по хлебозаготовкам… разбудите ночью любого партийного работника любого масштаба, хоть районщика, хоть секретаря ЦК… И он вам сразу скажет все цифры по хлебозаготовкам за последний месяц. А вот когда мы такую осведомленность наладили по промышленности… Вы знаете, что мы каждые две недели на Политбюро слушаем итоги выполнения плана по масштабным стройкам страны? Вот когда все наши звенья насыщены точной информацией, когда каждый день держим руку на пульсе, тогда и можно конкретно руководить. А уголь и металл — хлеб наш насущный. Наравне с зерном. Что мы с одним хлебом? Русь лапотная… А мы с вами строим великую державу.
— Ей и служу, — тихо ответил Рябов.
— Так вот, вернемся к «чуду», — продолжал Косиор. — Значит, партия, рабочие-передовики, ударники — этот аккумулятор производственного опыта и дерзания… Я думаю, что корень ошибки вашей и других в том, что вы исходили из ложной предпосылки по вопросу о темпах. Если ее изложить схематично: «такие темпы невозможны потому, что таких никогда и нигде не было». Но чтобы рабочий был хозяином производства — этого тоже не было! Значит, надо перестраивать, говоря по-инженерному, перерассчитывать темп на новые условия. И принимать новый темп с учетом кардинально изменившихся обстоятельств… — Косиор прервал сам себя. — Вы знаете, мне вот за словом «прорыв» всегда слышатся сомнения в реальности плана. Не слабость техники, не бессилие автомата — неверие!
— Я не хотел бы, Станислав Викентьевич, чтобы эти слова теперь относились ко мне.
— Они теперь и не могут к вам относиться, — Косиор поднял на него свои широко открытые глаза. — Валентин Дмитриевич, уж поскольку мы с вами так разговорились, хочу задать вам один вопрос. Частного порядка. Если не хотите, не отвечайте. Я немного знаком с вашей судьбой. Вы прожили много лет, сознательных лет жизни — при ином строе. И благоденствовали. Я имею в виду материальную сторону жизни. Даже были в какой-то степени совладельцем, ну, держателем акций и, насколько мне известно, имели все возможности принять лестные предложения на той стороне… Однако не прельстились ни Стамбулом, ни Харбином, ни даже Парижем. А порвали все связи, даже, кажется, кровные…
Рябов сидел выпрямившись, уронил жестко:
— Да, потерял единственную дочь. Муж — офицер, отрезанный ломоть… А что касается меня… Я русский инженер. Не французский, не английский. И если говорить откровенно, в те времена рассуждал так: сомнительно, чтобы большевикам удалось вывести страну из разрухи, поднять производство. В это я верил слабо. Но что большевики хотят вывести страну из разрухи и поднять производство — в это верил. И потому мне было по пути с ними. Мне, русскому инженеру.
— Вот видите, — улыбаясь, сказал Косиор, — какие разные пути ведут в наш социалистический Рим. А что касается семейных трагедий, так это и у нас бывает. При таких социальных катаклизмах, когда сдвигаются горы с места, рвутся часто нити самых крепких кровных уз… И сближаются люди так, как мы с вами: вышли два поезда из разных точек, встретились на узловой станции. И двинулись дальше по параллельным путям…
Этот момент в разговоре как-то по-новому окрасил его. Рябов прочувствованно произнес:
— Я глубоко благодарен вам за беседу, Станислав Викентьевич, она была очень важна для меня.
— Для меня тоже, — ответил Косиор и, заметив некоторую растерянность на лице Рябова, добавил: — Вы сказали, что металлургия ваш хлеб. Но металлургию создают люди. А работа с людьми — это наш хлеб, партийных работников.
И проводив гостя, он еще несколько минут постоял у открытого окна с чувством того приятного удовлетворения, которое давала ему каждая встреча с интересным человеком, «человеком в движении».
Потом он позвонил секретарю и приказал затребовать дело инженера Коломийцева.
9
Станислав Викентьевич только после полуночи смог вызвать Горожанина. Он уже знал, что получено донесение Моргуна, который теперь именовался в документах Степаном Ребриком.
