Примадонна театра «Варьете» Юдифь Берна, ставшая подругой Дюплесси, в своих воспоминаниях приводит от­вет Мари на вопрос, почему та занимается проституцией.

«Почему я продаю себя? Потому что труд работницы не принес бы мне той роскоши, неодолимую тягу к которой я испытываю. Просто я хочу познать утонченные удо­вольствия, радость жизни в изысканном и культурном об­ществе. Я всегда сама выбираю себе друзей. И я любила. О да, я любила искренне, но никто не откликнулся на мою любовь. Вот в чем трагедия моей жизни. Нельзя иметь сердце и бьггь куртизанкой. От этого можно умереть».

Нечего и говорить, как уязвим этот ответ с точки зре­ния общественной морали. Любовь к роскоши! Лучше бы Мари сказала о боязни нищеты и голода. О том, что, ро­дившись на свет, оказалась никому не нужной и, словно приблудная собачонка, рада была побежать за первым, у кого в руках не было палки, делать то, что ей прикажут, из-за куска хлеба. Такие слова оправдали бы Мари. Оче­видно, она была бесхитростна. Стало быть, тем более сто­ит верить ей: «И я любила. О да, я любила искренне, но никто не откликнулся на мою любовь...»

Сложись обстоятельства по-другому, в родной нор­мандской деревушке она садилась бы за стол для нехитро­го обеда с работягой-мужем и прелестным ребенком, а то уже и двумя. И была бы счастлива этой долей. Недаром, наблюдая ее парижскую жизнь, роскошную и страшную, современники убеждались, что по натуре Мари — жен­щина, «которую ничтожный случай сделал куртизанкой, и куртизанка, которую ничтожный случай мог превратить в самую любящую, самую чистую женщину».

Но случая «не случалось»... Напротив, все убеждало Мари, что ее судьба предрешена.

                                                       * * *

Площадь Мадлен в Париже, пожалуй, одна из самых кра­сивых. В немалой степени этому способствует ее главное украшение — церковь во имя Святой Марии Магдалины.

Вот уж поистине — к основанию этого здания сложи­ли свои щедрые дары две богини: истории и архитектуры.

Говорят, что мысль о ее возведении принадлежала ма­дам Помпадур, некоронованной королеве Франции и, без­условно, одной из самых знаменитых «магдалин».

Церковь заложил сам король Людовик XV в 1764 го­ду. Все было обставлено очень пышно и торжественно. Однако его фаворитке так и не удалось увидеть свою идею воплощенной: она умерла в том же году и, как рас­сказывают, перед самой кончиной набрасывала рисунок фронтона церкви. Глубоко символично, что этой женщи­ной, жизнь которой была в глазах церкви столь греховна, владела мысль о святом пристанище для тех, кто нарушил одну из Христовых заповедей и погряз в прелюбодействе. Здесь они могли бы исповедоваться, просить у Святой Марии Магдалины заступничества перед Всевышним за свою беспутную жизнь. Возможно, и сама маркиза Пом­падур хотела бы, чтобы ее многогрешную душу священник напутствовал бы именно под сводами этой церкви, а брен­ные останки нашли бы приют на соседнем кладбище. Од­нако для маркизы Помпадур все сложилось иначе. Но грешницу, прекрасную, как ангел, знаменитую на весь роскошный и порочный Париж, здесь все-таки отпевали. Она была прихожанкой этой церкви и жила буквально в нескольких десятках шагов от нее. И, как догадывается читатель, звалась она Мари Дюплесси.

...Дом под номером 11 по бульвару Мадлен до сих пор стоит на своем месте. Разумеется, современные витрины на первом этаже и офис британских авиалиний, расположенный там же, не красят его седины. Но дотошные исследователи любовной летописи Парижа, конечно, знают, что в 40-х го­дах прошлого столетия здесь жила и окончила свои дни знаменитая красавица — куртизанка Мари Дюплесси.

Квартира «принцессы наслаждений» находилась на втором этаже. Три высоких полукруглых окна, опоясанных балконом с изящной чугунной решеткой, как бы пригла­шают заглянуть внутрь и представить себе былое велико­лепие апартаментов, где, как вода в песок, истекали без следа быстротечные дни прелестной и пропащей Мари.

Огромные апартаменты отличались дворцовой отдел­кой. Здесь царствовал стиль рококо, утвердившийся не­когда по воле мадам Помпадур. О фаворитке напоминали и принадлежавшие ей часы, бронзовые, позолоченные, украшенные фарфоровыми птичками.

Словно по какому-то тайному договору с давно ото­шедшей в небытие мастерицей любовной науки, в салоне Мари дремали дивные коллекции изящных вещей, которые в свое время так занимали мадам Помпадур. Редкие ше­девры основанной ею фабрики в Севре, тонкий саксонский фарфор с куртуазными рисунками, грациозные кокетливые статуэтки, флорентийская бронза в шкафах Буля.

Здесь пели райские птицы, лишенные возможности из-за вызолоченных клеток оказаться на ветвях редкостных растений в кадках из полированного дерева.

В гостиной свет люстр дробился и множился в венецианских зеркалах, развешанных так, что создавалась иллю­зия бесконечности пространства. Драгоценные гобелены несколько усмиряли это буйство огней и отражений. Ме­бель красного дерева дополняли светильники, литые фигу­ры из чистого серебра. Здесь стоял великолепный рояль «Плейель» из ценнейших пород дерева и с клавишами из слоновой кости: Мари нередко развлекала гостей вальсами и баркаролами.

Главным местом среди всего великолепия, неким алта­рем в храме любви, была гигантская кровать причудливой формы из розового дерева с ножками, изображавшими фавнов и вакханок. Словно бутон с раскрывшимися ле­пестками, лежащий на траве, покоилась она на огромном, во всю спальню, ковре с растительным орнаментом.

В будуаре со стенами, затянутыми китайским шелком, стоял столик с семью ящичками. Это был подарок Мари от семи любовников, которые, не имея средств одним махом купить ее ночи, добыли себе право на розовую кровать как бы в рассрочку. Сбросившись всемером, каждый из них мог раз в неделю навещать дом на бульваре Мадлен.

Но был человек, богатство которого позволило ему при­обрести для Мари всю эту роскошь. И в сущности, именно ему по праву покупателя принадлежало в этой квартире все: от фарфоровой птички на часах мадам Помпадур до самой Мари Дюплесси.

...С графом Штакельбергом Мари познакомилась, ког­да ей исполнилось двадцать лет и она, самая элегантная, утонченная, манящая и пугающая дива, была живой досто­примечательностью Парижа.

Восьмидесятилетний граф, в прошлом российский по­сланник в Вене, на склоне лет осел в Европе, где, всем пресыщенный и все повидавший, не находил применения своему громадному состоянию. Он был женат, но его брак выродился в чистую условность, впрочем им соблюдаемую. Штакельберг вообще был человеком традиций, закостене­лым в аристократических предрассудках, и говорили, что на его званых вечерах гости неукоснительно рассаживались согласно своим титулам.

Мари в его жизни стала исключением из правил, по­следним щемящим чувством, в жертву которому Штакель­берг принес все, даже собственное достоинство. Он отлично знал, что поторопился родиться и не мог дать Мари той любви, которой требовала ее чувственная и романтическая натура. Не желая становиться жертвой неотвратимого обма­на, Штакельберг оставил право обитательнице особняка на бульваре Мадлен иметь стольких и таких любовников, ка­кие ей будет угодно.

Впрочем, Мари обладала достаточным тактом, чтобы щадить чувства своего старого друга, и ее спальня оглаша­лась возгласами молодой страсти, только когда Штакель­берг отбывал по семейным надобностям.

Современный кинематограф дал свою интерпретацию отношений знатного вельможи и молоденькой содержанки. Она-де напоминала тому умершую от чахотки дочь. Тем и объясняется золотой дождь, пролитый безутешным отцом на голову недавней уличной потаскушки. Однако эта вер­сия не находит никаких реальных подтверждений.

Штакельберг оказался для Мари крепкой опорой в шаткой карьере куртизанки. Она тратила по сто тысяч франков золотом в год. Ее молчаливый русский покрови­тель оплачивал безумные счета за драгоценности, лучшие ложи в театрах, поездки на курорты, азартные игры — время от времени ей, ищущей сильных ощущений, случа­лось ими увлекаться. Штакельберг подарил Мари голубую двухместную карету. Запряженный прекрасными лошадь­ми, этот выезд останавливал взгляды прохожих как зре­лище, достойное изумления. В любое время года квартира Мари была заполнена диковинными цветами, специально доставленными издалека. Среди этой вечноцветущей оранжереи не было только роз. От них у Мари кружилась голова, поэтому она предпочитала скромные, непритяза­тельные цветы без малейшего запаха — камелии.