Наверняка Шереметева знала, как уязвлено сердце Ивана Дмитриевича неразделен­ной любовью к Наташе Щербатовой. Абсолютно лишенная сентиментальности, она сумела дельным вразумлением унять ту боль, что, словно застарелая рана при плохой погоде, напоминала о себе.

Частые посещения Якушкиным дома в Армянском переулке, где жила Шереметева, конечно, давали повод для пересудов в обществе, воображавшем Бог весь что. И когда Москву облетела весть о том, что Якушкин женится на младшей дочери Шереметевой Анастасии, все решили, что это дело рук Надежды Николаевны, желавшей ввести отмеченного ею человека в свое семейство.

Как бы то ни было, в ноябре 1822 года Иван Дмитриевич Якушкин стоял под венцом с девушкой, которой только-только исполнилось шестнадцать лет.

Анастасии Васильевне Шереметевой-Якушкиной предстояла судьба куда более печальная, чем женам-декабристкам, бросившим все, чтобы в Сибири соединиться с теми, кого любили они и кто любил их.

После свадьбы молодожены вместе с Надеждой Николаевной на два года уехали в Покровское, подмосковное имение Шереметевых. «Огромный деревянный дом комнат в 20 был окружен с одной стороны большим столетним садом, с другой – рощей десятин в двенадцать, спускавшейся к реке», – вот что мы знаем о Покровском.

Когда читаешь такие описания, то явственно чувствуешь тихую, несказанную прелесть русской помещичьей усадьбы, где, кажется, и сама людская жизнь уподоблялась течению светлой речки без водоворотов и омутов. Здесь, в Покровском, среди полного покоя Настя, как называл жену Якушкин, готовилась стать матерью. Иван Дмитриевич вел жизнь праздную, для него совершенно непривычную, немного тяготился вынужденным бездельем и отводил душу в разговорах с тещей.

Когда появился на свет первенец Вячеслав, женщинам забот прибавилось. Якушкин был доволен, что Настя с головой погрузилась в материнские хлопоты, – ему казалось, что его девочка-жена слишком беззаботна. Пора, пора взрослеть, становиться хозяйкой! Пока что Настенька ничем не напоминала свою матушку, без слова которой и шага не делалось в доме.

Кстати, примечательные сведения о том, как была организована жизнь в Покровском да и в подобных помещичьих усадьбах, сохранились в «Русской старине» за 1892 год.

О роскоши в Покровском не слыхивали. Жили добротно, сытно, но просто, без затей. Хозяйка не любила бросать деньги на ветер. «Эта экономия объяснялась тем, что Шереметева, всегда скромная в своих привычках и требованиях от жизни... отказалась совершенно от всего, что в ее глазах представляло служение пустой житейской суете... При тогдашних условиях быта, патриархальных и непритязательных, подобная бережливость царствовала всюду, в самых зажиточных семьях... Но зато ни один крестьянин не мог пожаловаться невниманием помещицы к его нуждам, а особенно чувствовалась ее материнская заботливость в черные дни».

Разумеется, Якушкину пришлись по сердцу человеколюбие и хозяйская распорядительность тещи. И он был бы рад, если б его жена следовала материнскому опыту. Но для этого требовалась полная самостоятельность. Вот почему, желая поскорее освободить жену от опеки родных, а заодно и самому почувствовать себя хозяином, Якушкин решил перебраться с Настенькой в свою деревню Жукове Смоленской губернии.

Безделье ему претило, а здесь у него всегда было дел по горло. Однажды между хозяйственными заботами пришла на ум Ивану Дмитриевичу мысль отпустить своих крепостных на волю. И хоть он писал Чаадаеву из деревни, что живет здесь жизнью «уединенной и безвестной», первые же шаги Жуковского помещика по всей округе обсуждались бурно и с возмущением. В Петербурге, куда Якушкин послал соответствующие бумаги, судя по всему, его намерение приняли без восторга. Но к этому Иван Дмитриевич был готов. Что его поразило – так это сами жуковские крестьяне, их отношение к его затее.

Как-то Якушкин созвал крепостных к барскому крыльцу. «Мне хотелось знать, – вспоминал Якушкин в своих «Записках», – оценят ли крестьяне выгоду для себя условий, на которых я предполагал освободить их. Они слушали меня со вниманием и, наконец, спросили: «Земля, которою мы теперь владеем, будет принадлежать нам или нет?» Я им отвечал, что они будут властны ее нанимать у меня. «Ну так, батюшка, оставляйте все по-старому: мы ваши, а земля наша». Напрасно я старался им объяснить всю выгоду независимости, которую им доставит освобождение. Русский крестьянин не допускает возможности, чтобы у него не было хоть клока земли, которую он пахал бы для себя...»

Так все и осталось на своих местах, правда, у такого барина, как Якушкин, люди едва ли чувствовали тяжесть крепостного положения. Недаром денег у него никогда не водилось, а женившись, он едва сводил концы с концами. Молодая жена, на счастье, довольствовалась малым. Да и к чему в этой глуши были наряды, драгоценности, для каких званых вечеров?

Всю оставшуюся жизнь Анастасия Васильевна вспоминала то быстро промелькнувшее время как сказку в тоскливой веренице ее недолгих лет. С восторженностью подростка она обожала своего мужа. Четырнадцатилетняя разница в возрасте, серьезность и замкнутость Якушкина ставили его перед неискушенной женой на особую высоту. Получив образование самое обыкновенное от француженки-гувернантки, Анастасия Васильевна все же понимала, что едва ли может быть для мужа такой интересной собеседницей, как маменька. Но разве не впереди у них вся жизнь? Она многому научится, многое поймет. Когда-нибудь тихими вечерами она с Иваном Дмитриевичем сможет предаваться тем мудреным разговорам, которые ведет муж в письмах со своими товарищами в Москве и Петербурге. С каким нетерпением он ждет почты! А получив пакет, тотчас уходит к себе в кабинет, запирается и сердится, когда она стучит в дверь. По его лицу, то задумчивому и расстроенному, то оживленному и довольному, Настенька понимала, что в этих письмах есть что-то очень важное для Ивана Дмитриевича. Только вот что? Да разве он скажет? Нет, ей никак не удавалось подобраться близко к душе человека, которого полюбила, еще играя в куклы в маменькином доме, где он вовсе поначалу не обращал на нее внимания. Но судьбе было угодно, чтобы он стал ее мужем, отцом ее сына. А скоро у них родится еще один ребенок. Это ли не радость! Она замечала, как смягчается, светлеет сосредоточенное лицо мужа, стоит только ему подойти к кроватке Вячеслава или начать тетешкаться с ним. Малыш уже начал ходить. И ее сердце готово выпрыгнуть от счастья, когда она видит, как маленький Якушкин, уцепившись за палец большого, вышагивает по песчаной дорожке, ведущей в глубь старого Покровского парка.

...Зима 1825 года застает Якушкиных в Москве. Они живут в доме на Малой Бронной. Насте скоро снова рожать. Из дома она никуда не выходит, боясь поскользнуться, и лишь сквозь оконное стекло следит за оживленной предрождественской Москвой. Кареты снуют по их улице одна за другой. Что греха таить, иной раз ей так хочется скинуть этот бесформенный капот, слишком теплый для жарко натопленных комнат, надеть шелковое платье, атласные башмачки, отдать себя в руки модного куафера. Потом приткнуться в карете к мужнему плечу и нестись по заснеженной Москве к Трубецким или Голицыным. А там, сбросив шубку на руки лакеям, увидеть себя в большом зеркале пред залом – красивой, нарядной...

То, что в Петербурге на Сенатской площади произошел бунт и дело дошло до картечи, в Первопрестольной узнали быстро. Газеты старались представить случившееся малозначительным, писали о «жалкой кучке злодеев». Но, по слухам, в заговоре было замешано много людей, к тому же из очень знатных фамилий. В Зимнем днем и ночью идут допросы, а виновных все привозят и привозят.

Якушкин ожидал ареста со дня на день. Мысль о том, чтобы подготовить жену к неотвратимому, он отбросил сразу. Настя слишком юна и слаба. Не поймет. Не переживет. Он поневоле сам подпишет приговор и ей, и будущему ребенку. И тогда для мучительного объяснения он выбрал Надежду Николаевну. На кого ему еще положиться? На кого оставить семью?