...Связь графа Кушелева-Безбородко в глазах общества выходила за рамки обыкновенной. Рассказывали, что тот совершенно потерял голову. «Она того стоит», – утверждали друзья Григория Александровича, которых он познакомил со своей подругой. Такие сведения лишь подливали масла в огонь. Каждая мелочь на эту тему становилась предметом долгих обсуждений в гостиных.

Рассчитали даже, что Григорий Александрович года на три моложе своей подруги, у которой дневал и ночевал. А те, кто видел эту парочку на городском гулянье или в Полюстрове, утверждали, что граф с его светлыми волосами и мягким, добрым выражением лица похож на вытянувшегося подростка и составляет резкий контраст госпоже Голубцовой – властной, порывистой, обжигающей взглядом. В итоге общество, всегда с удовольствием обсуждавшее альковные истории, вынесло вердикт: долго эти отношения не продлятся.

Изменения действительно наметились, но такие, которых никто не ожидал: скандальная связь грозила превратиться в законный брак. И это было самым весомым доказательством силы чувств, которые питал граф к Любови Ивановне. В них присутствовало то, чего так не хватает прекрасному полу в мужской любви, – не только страсть, но и сострадание.

То, что Любовь Ивановна была выше своего постыдного ремесла и занялась им ввиду несчастных жизненных обстоятельств, граф хорошо понимал. Ужасный сюжет ее судьбы, когда романтическую барышню словно гигантский циклоп выхватил из семейного гнезда, натешился и потом швырнул обратно, бросив вдогонку горсть золотых монет, – к этому Григорий Александрович возвращался в своих мыслях, возможно, чаще, чем сама жертва.

Униженная и оскорбленная – вот кем была для него Любовь Ивановна. Вот откуда, как ему казалось, брали истоки шероховатости ее характера, которые он уже испытал на себе: непомерная гордость, вспыльчивость, презрение и недоверие к людям, желание в каждой мелочи утвердить свою власть.

Но граф выказывал редкое терпение, без особого усилия над собой все объясняя, все прощая и пытаясь заставить Любовь Ивановну позабыть прошлое, зажить жизнью счастливой, обожаемой женщины.

Как он дорожил теми минутами, когда Любовь Ивановна читала ему вслух какие-нибудь особенно понравившиеся ей страницы. Тогда черты ее лица смягчались, а голос становился голосом сирены – влекущим, завораживающим. Они могли долго обсуждать прочитанное. При этом Любовь Ивановна выказывала отменный вкус и прекрасное понимание мыслей автора. Если они в чем-то не сходились, то защищала свою точку зрения горячо, до слез, до ссоры. И граф радовался этому – его всегда пугали холодность в людях, разговор сквозь какую-то усмешку. Ему в таких случаях делалось неловко, и он старался уступить собеседнику; бунт, негодование, потоки бранных слов, которых Любовь Ивановна не стеснялась, ему были предпочтительнее. И, несмотря на всю разницу в их положении, граф видел в своей непокорной подруге родственную душу.

Он вовсе не считал, что жертвует собою, желая сочетаться с Любовью Ивановной законным браком, но искренне надеялся, что обретение достойной фамилии, титула и постоянства в жизни навсегда покончит с ее душевной маетой, которую он чувствовал в ней и которая тревожила его.

Однако благородное намерение предложить руку и сердце женщине, отвергнутой обществом, диктовалось еще одним несомненным обстоятельством: граф чувствовал, что встреча с Любовью Ивановной изменила его самого, привнесла в его жизнь цель, смысл и надежду на будущее. В противном случае он мог по доброте душевной положить на ее имя большой капитал, которого хватило бы на вполне комфортное существование до конца дней, и оставил бы ей роль своей любовницы.

Но нет – ему, ранее не тяготившемуся одиночеством, теперь захотелось семейных радостей, любимой жены, в качестве которой он видел только Любовь Ивановну.

«В образе князя Мышкина Достоевский воспользовался рядом деталей характера, быта и биографии известного русского мецената и благотворителя – графа Г.А. Кушелева-Безбородко», – пишет в своем исследовании творчества великого писателя Р.Т. Назимов. Очень сходен и портрет князя Мышкина с наружностью графа Григория Александровича: «Молодой человек... роста немного повыше среднего... со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные». Князь Мышкин делает такое же предложение руки и сердца беспутной Настасье Филипповне, как и граф, – в глазах общества поступок безумный и губительный.

...Сблизившись с Григорием Александровичем, она с откровенностью, которая порой коробила его, рассказывала, как добывала свои деньги, кто и как пользовался ее ласками и сколько платил за это. Она не плакала, не жаловалась, называла вещи своими именами.

– Да ты, граф, не жалей меня. Я над иными такую волю брала! Что мне твои деньги, говорю ухажеру, что жемчуг – отдай его своей законной. А мне камелий принеси, да непременно красных. «La Dame aux camélias» Дюма-фиса (Дюма-сына. – Л.Т.) читал?

Иные смущались! Отступались даже. Не только из-за дороговизны цветов, а где их взять-то? Были и такие, что метались как угорелые. Привозили букеты. Расписывали, как перед каким-то купчиком, что цветы эти разводил, на коленях стояли – лишь бы продал. – И Любовь Ивановна принималась хохотать. – Женская моя благодарность была безгранична... Слышишь, граф? Ну что теперь – отступишься от такой-то или нет?

Он не отступился.

С улыбкой слушал я, как всюду над тобою

Глумились, говоря: «Твой жалок идеал!

Ведь всякий обладал той чудною красою,

Но только песен ей заветных не слагал».

Им вторь и ты... Смешно ведь, в самом деле,

Смеюсь и я, кляну себя за то,

Что не владел тобой, как все они владели,

И что любил тебя, как не любил никто.

Итак, граф не сомневался в правильности своего решения. Когда мысль о женитьбе созрела в нем окончательно, он занялся переустройством своего особняка на Гагаринской набережной.

Этот дом был родительский, а потому особенно ценимый. Он достался графу Григорию как старшему сыну после смерти отца. Теперь дом перепланировался, расширялся, несколько комнат, предназначенных для Любови Ивановны, отделывались с особенным изяществом, была задумана и большая концертная зала.

Две родные сестры Григория Александровича, обе замужние, старшая – княгиня Варвара Кочубей и младшая – красавица графиня Любовь Александровна Мусина-Пушкина, до последнего надеялись, что несчастная страсть поутихнет. Но, к их ужасу, выяснилось, что из нанятой для госпожи Голубцовой квартиры брат перевез ее в родительский дом. Это был уже скандал. Заливаясь слезами и негодуя, сестры рассказывали в петербургских гостиных об этом безумном поступке

Появление на Гагаринской набережной Любови Ивановны разом отсекло родню графа. Колокольчик у входной двери умолк, и привратник Степан, прежде сетовавший, что «день-деньской, ночь-полночь, все ходют и ходют», теперь сидел понурый, иногда отворял шкаф, глядел на свою парадную ливрею и, тяжело вздохнув, закрывал створки.

...Обязанности камер-юнкера понуждали графа бывать при дворе, общаться с привычным кругом людей. И ему стало ясно: его связь с Любовью Ивановной стала притчей во языцех. Кто-то старался держаться с ним по-прежнему, но это выходило натужно, а потому коробило его.

Теперь родственники если и зазывали к себе Григория Александровича, то разговоры сводились к одной теме – его отношениям с любовницей. Тут было все: и дружеские советы, и отеческие наставления стариков, напоминавших о знатности их рода, и мольбы женщин-родственниц, рисовавших перед ним безрадостные картины будущего.