Брак с Аренбергом ввел бы Лизу в круг высшей европейской знати. Можно было замахнуться и на большее: ведь принц не делал тайны из своей заветной мечты – видеть Бельгию суверенным государством. А кто, как не он, в таком случае имеет право на корону и монарший престол?.. Тут мысли Варвары Александровны уносились столь далеко, что сердце у нее начинало учащенно биться. Но может ли женщина отказать себе в удовольствии хоть немного побыть в этом сладком плену? При всем том, если рассуждать здраво, разве история не знает примеров головокружительных возвышений? Разве не бывает избранниц фортуны? Так почему же ее милая арфистка не может пополнить их число?

Все чаще и чаще Шаховская баловала себя подобными рассуждениями. По пылкости характера она совершенно оставляла в стороне все те опасности, которые нередко сопутствуют погоне за невероятной удачей. А они как будто только и ждали момента, чтобы явиться во всем своем грозном обличье.

Слово «революция» теперь уже звучало не только в кварталах бедноты, но и в особняках знати. Ругать короля и его правительство сделалось привычным, как и выражать более-менее искреннее сочувствие тем, кто прозябал в беспросветной нужде. Казалось, весь народ объединился в одной главной мысли: над их прекрасной страной должен наконец разразиться чудодейственный, очищающий ливень, способный излечить общественные язвы и смыть грязь, накопившуюся столетиями.

...День 14 июля 1789 года начался как обычно, но ближе к полудню с разных концов города, побросав свои дела, жители Парижа, кто в одиночку, кто группами, стали направляться в сторону Сент-Антуанского предместья.

Княгиня Шаховская, со слов всегда во всем осведомленной прислуги, знала, что в той части столицы будет происходить нечто особенное. Поговаривали, что решено взять штурмом королевскую тюрьму Бастилию.

Ах, как жаль, что в такой интересный момент отсутствовала ее неизменная спутница и подруга Голицына! Наталья Петровна с мужем и дочерьми решила посетить Англию, оставив на гувернера Оливье двоих сыновей, Бориса и Дмитрия, и взяв слово с Шаховской, что та будет навещать их.

А посему Варвара Александровна с Лизой заехали к другой знакомой, графине Морни, желая пригласить ее посмотреть зрелище, обещавшее быть интересным.

Однако та ехать отказалась, сославшись на дурное настроение.

– Вот, полюбуйтесь на нее. – Графиня указала гостье на крохотную белую собачку, сидевшую рядом на подушке, и поднесла к заплаканным глазам батистовый платок.

– Да, графиня, вижу. Так что же такого? Отчего вы плачете?

– А что бы делали вы на моем месте? Месяц назад я купила это животное в Пале-Рояле за очень большие деньги. И знаете почему? Шерсть у негодяйки была совершенно розовая. Представьте себе – розовая! Итальянец, который продал мне ее, уверял, что собачка эта – невероятная редкость: таких только три, и две из них у какого-то индийского махараджи. Тот под страхом смерти запрещает кому-либо из подданных иметь у себя такую породу. Если бы вы знали, какой интерес вызвала эта негодница! У меня буквально не закрывались двери. Но вчера я приказала ее вымыть. И вот полюбуйтесь на нее.

Графиня снова поднесла платок к глазам, и плечи ее задрожали. Белая собачонка, словно понимая, что речь идет о ней, грустно моргала выпуклыми глазами.

– Да, конечно – это очень досадно! – произнесла княгиня, с трудом сдерживая смех. – Что за время! Никому нельзя верить! А впрочем, графиня, уверяю вас, ваша милашка и с белой шерстью выглядит очаровательно.

...Когда карета Шаховской добралась до Сент-Антуанского предместья, Бастилия была окружена плотным кольцом зрителей. Те, кто оказался проворнее, заняли все самые выгодные для обзора места. В проемах окон, на балконах расположенных поблизости домов теснились любопытствующие. Их становилось все больше и больше. Помимо простолюдинов к Бастилии продолжали двигаться кареты с нарядными, словно собравшимися на праздник людьми. Дверцы открывались – из экипажей выходили дамы и господа. Многие держали бинокли, через которые они совсем недавно наблюдали за проделками неугомонного Фигаро. Похоже, что и сейчас эта публика предвкушала забавное зрелище.

...Четырехсотлетняя старушка Бастилия с черными от городской копоти стенами действительно напоминала грандиозную, устрашающего вида декорацию.

Самое интересное, что роль символа Французской революции ей досталась чисто случайно – как тюрьма она потеряла свое значение. Для совершенно расстроенных финансов страны ее содержание обходилось слишком дорого. Словно полусгнивший зуб, торчала она в самом центре Парижа, занимая ценный кусок земли неподалеку от Лувра и Тюильри.

Власти решили разобрать Бастилию, но припозднились с воплощением в жизнь этой более чем здравой идеи. Подоспело 14 июля, когда наиболее непримиримо настроенные противники монархии выбрали Бастилию в качестве первой жертвы. Решено было взять крепость штурмом, не оставив от нее камня на камне, и выпустить узников, посаженных туда королем. Жест, конечно, благородный, нашедший отклик в сердцах самых разных слоев населения: от чистильщиков выгребных ям, приехавших сюда со зловонными бочками, торговок тряпьем, студентов, праздношатающихся граждан до респектабельных буржуа, разряженных дам и разных путешественников, которых всегда полным-полно в Париже.

...Вообще, люди почему-то любят наблюдать не за строительством, а как раз наоборот – за разрушением. Но уж если оно сопровождается борьбой, стрельбой, дымом, криками – тем паче. Толпы собравшихся предвкушали необыкновенное зрелище: освобождение жертв деспотизма, заключенных в мрачных казематах крепости-тюрьмы. Правда, по прошествии многих лет историки все же попытались выяснить, для кого же в тот достопамятный день открылись двери казематов, – оказалось, что в Бастилии к моменту штурма наличествовало семеро сидельцев. Четверо попали сюда за финансовые махинации. Один был заключен по просьбе отца, ибо несчастный родитель не видел иного способа отучить наследника от беспутства. Еще двое действительно имели трения с королевской семьей. А вот седьмому не повезло, иначе бы и он под восхищенные вопли и рукоплескания толпы обрел свободу. Его звали маркиз де Сад. За день до взятия Бастилии этого узника за зверские преступления перевели в другое исправительное учреждение.

Знала ли власть о возможных беспорядках? Конечно! Но побоялись «обострить ситуацию» – революционные призывы летали по Парижу из конца в конец. Пахло даже не порохом – кровью. За два дня перед взятием Бастилии «целое полчище оборванцев, вооруженных ружьями и кольями, заставляли открывать двери домов, давать им пить, есть, деньги и оружие». Средь бела дня начались грабежи и погромы. Эти «твари выдергивали серьги из ушей гражданок и снимали с них башмаки». После ухода бандитов из одного благотворительного приюта «там осталось тридцать трупов, включая беременную женщину».

Но Париж – город большой: каким-то фантастическим образом грабители и убийцы, действовавшие в одной части столицы, в другой в глазах горожан выглядели «поборниками свободы». Попробуй разберись, где бесчинства и погром, а где борьба за свои права!

Штурм Бастилии конечно же выглядел эффектно: клубы порохового дыма, вспышки огня, грохот осыпающихся камней, неистовые крики, падение мертвых тел с башен.

Каждый орудийный залп из крепости сопровождался восторженными воплями. Дамы аплодировали и просили объяснения у своих кавалеров, кто кого убивает и за что. Но, право же, разглядеть, что творилось у стен Бастилии, становилось все труднее и труднее: столбы пыли не успевали оседать. Бой шел уже который час. Любопытство зрителей стало ослабевать. Многие покинули бы свои места, но из-за толчеи выбраться было невозможно. Ловкие мальчишки сновали в толпе с кувшинами воды, предлагая ее желающим. Взятие крепости затягивалось.