— О чем вы?
— О том все. В семье, поди, нежат. Ну ладно, не моргай на меня, не взбуривай, сам вижу — глаза выдают тебя. А чё нынче не жить? Попить, поись — чё захочешь. Да у каждого гаражи все, машины. Где душе укрепляться...
— Не понимаю. — Алеша встал на ноги, закурил сигарету.
— А ты не понимай — дело делай. Наживай под собой основу. Укрепишь душу и оздоровеешь. И все болезни твои — по ветру. Вот кончай институт и айда к нам на стройку. У нас девчата в бригаде — пропадешь в первый день...
— Я же в педагогическом.
— Вот и хорошо. Учителя нужны в перву голову. У нас в поселке есть школа, десяты классы открыли...
— Я, может, на БАМ поеду, — улыбнулся Алеша, а в глазах мелькнула усталость. Ему уже хотелось перевести разговор на другое, да и сам сосед стал утомлять назиданиями. Побыть бы опять одному, чтоб никто не мешал. «Да кто он, этот проезжий? Почему судит меня, советует? По какому праву?..» Но его мысли опять прервали:
— На БАМ ты, сынок, не поедешь. Ты больной теперь, живешь с нервами. — Сосед хохотнул и покачал головой, но Алеша как не заметил. — Там тайга и зима девять месяцев. Там сильные люди нужны. Там, сынок, теперь большие бои идут. А тебе в бой рановато. Еще замерзнешь под елочкой.
— Это почему? — побледнел Алеша. Он уже еле сдерживался — так сосед надоел.
— Ты, сынок, не сердись, не поглядывай. Поучить тебя надо сперва, попытать. Да не вздыхай, не верти головой — жизнь сама испытает. И ты сам поймешь, кто ты есть: то ли худа ременна веревочка, на любой кнут привязали и ладно, то ли человек уже — и лицо свое, и характер...
— Вы философ, — улыбнулся Алеша. Он плохо слышал, что ему говорили. Да и показалось, что сосед опьянел от одной-разъединой рюмочки, и теперь понесло его. «Пусть несет, без костей язык, а я посмотрю лучше в окно, успокоюсь...»
И он смотрел, курил: но там все было старое, надоевшее: пустые поля, перелески, березы стояли в холодном мареве, и это марево клубилось, как дым, и вдруг его покой оттеснило другое. Опять этот вопрос пробрался случайно в голову и встал на дыбы: «Зачем поехал, зачем?..» Его губы заходили, задергались, он сам с собой разговаривал, и сосед отодвинулся.
— Ты чё, охмелел совсем? А вроде пили — не пили?
— Нет, нет, продолжайте, я слушаю, — спохватился Алеша. Он скрывал свое состояние и теперь сжал себя.
— А я продолжу. Хоть говорю с тобой, отвлекаюся. Такое горе ношу я, Алеша!.. Не молчал, так пал бы сразу на полку и умер.
— Я слушаю, — повторил Алеша и посмотрел на него внимательно. Тот выдержал прямой взгляд.
— На чем мы?.. Ага, на жизни. Жизнь, говорю, сама испытает. Как меня летом сорок второго... — На лоб у него набежали морщины, глаза стали слезиться. Да и дым табачный мешал ему. Он курил беспрерывно.
— Вы много курите...
— Не сбивай, сынок, не об этом... Привезли нас в расположение. Вагоны отошли, мы осталися и ничё — веселые. В куче-то и помирать хорошо. А командир по линейке выстроил и — шагом арш на лесок. А там — немцы, диверсанты на парашютах...
— Может, хватит про диверсантов! — Алеша приподнял голову и взглянул насмешливо. И в насмешке той просьба: довольно разговоров и наставлений, можно бы посидеть, помолчать. Но сосед его понял по-своему.
— А я не пьяной, сынок, не подмаргивай. Я для тебя говорю. И докончу. Ну вот, пошли по лесочку мы, чтобы выловить их, обезвредить. Целу ночь ходили, всю одежду придрали, а страху-то, страху — даже теперь не могу. Все думалось — сидят вон там в темных кустиках и прямо в лоб тебе целятся, выбирают тебя. А я ногу еще повредил себе, костылек приспособил и попрыгиваю на нем, поскакиваю. А сучья-то подо мной прямо хрумкают и каждый раз как стреляют. Вот уж дождь пошел, да ядреной, гимнастерки все вымокли, а мы-то — живы уж, не живы. Падам прямо, обносит голову, а командир кричит все — вперед! Тут и жизни не рад, кака это жись. Размышляешь про себя: хоть убили бы, дак не мучился. А командир все кричит, все вперед. Вот уж утро пришло — никого не нашли. А своих растеряли два взвода. Ну чё, капитан нас построил и объявил, что рота проходила ученье. Мы так и присели: дак кака же сама война, если это было ученье? Вот так, сынок, а командир-то прав оказался, потом хуже было, когда на живые танки поперли, а те танки на нас. Вот и у тебя, сынок, пока только ученье идет, а сама жись спереди. Готовься к ней, охраняй себя...
— А вы меня не судите. Вы не прокурор, а я не ответчик! — Алеша вскочил на ноги и заходил по купе. Давно уже прервать соседа собирался, но все медлил, сам себя останавливал. И вот не выдержал, лицо пошло пятнами: — Вы судите меня, а не знаете. Ничего вы не знаете! Только имя мое!
— Прости, сынок, не сердися. Я себя ведь сужу да ем поедом. Так найдет порой, что убил бы прямо, разбросал по частям. Такой виноватой я. И не будет прощения. Нашло горе на горе и горем погонят.
— Да что вы?.. — Алеша остановился на месте и прислушался к сердцу. Оно снова билось у горла, куда-то бежало, да и голова разболелась. Опять хотелось побыть одному. Но сосед не молчал.
— Сынок у меня был. Такой спокойной, внимательной. Ты походишь на него, только имя друго. Мы его тоже ласкали да нежили, он все ездил у нас по курортам, по санаториям, с моря на море да при деньгах. Тоже нервы все, малокровие — отец с матерью заморили дак. И доездился: прибрали в колонию. Похулиганили — чё, станут глядеть? Я с тобой говорю, а точно с ним говорю. Куда теперь — раз колония... А вот дочка наша сама ушла.
— Как сама? — Алеша ближе подвинулся, а потом рядом сел, так поразило его лицо Василия Петровича: оно покраснело сплошь, налилось. Как будто кровь устремилась в голову и вот сейчас еще выше поднимется, потом вовсе вырвется — и человек упадет. И вдруг лицо побледнело, потом опять налилось, и он стал бормотать:
— Я сам и закопал ее, разровнял холодну земельку... Отлетала мала пташечка, отзвенел голосок... — Он закрыл лицо и начал раскачиваться. — Не могу, хоть в петлю. До чё ты дожил, Василей, Василей. До чё ишо доживешь... Тебе, сынок, не понять.
— Я тоже...
— Чё тоже? Дочь хоронить, как в огонь идти. Да кого тут — легче, парень, в огонь-то...
— Успокойтесь, — вздохнул глубоко Алеша. Ему уже было жаль человека. — Успокойтесь, — повторил снова и посмотрел прямо в глаза. Но тот не выдержал взгляда, опять закрылся руками.
— Помолчи, сынок, вот будут свои да кровны...
— У всех горе. Нет никого без горя. — Алеша сказал эти слова потихоньку, словно бы для себя сказал, но сосед услышал и поднял голову.
— Давай, Алеша, подучи старика. Сынок мой тоже меня воспитывал, а теперь вот его... — Он усмехнулся, налил в стакан и медленно выпил. Еще сильней покраснело его круглое белесое лицо. Потом подмигнул нехорошо, по-шальному:
— Ну, как же ты с горем-то? Поди, тяжело? Влюбился, что ли, у моря-то? У меня тоже сын невесту оставил. Поди, дождется... — И сразу краснота пропала с лица, оно сделалось строгим, серьезным. Глаза раскрылись и ждали. И это ожидание подтолкнуло Алешу.
— Человека сгубил я... — вдруг сказал он и сразу замер. И в груди опять ожил птенчик и стал задыхаться. «Зачем сказал? Зачем?..» — вопрошал Алеша кого-то. Но сосед был спокоен, точно не понял.
— Все мы кого-то сгубили, а ты говори, облегчайся. Расскажешь — и легче. Наша душа — колодец. Закрой его, не пусти народ — и прокисла вода, пропала. А можно и по-другому: заходи, человек, бери, черпай! И вздохнули ключи, а воды — того больше.
— Я понимаю... — опять начал Алеша. Он уже не бледнел, успокоился, потому что принял решение. Он решил рассказать встречному все без утайки. Пусть судит его, Алешу, пусть. Может, потом будет легче. Еще час назад такое решение его бы удивило, но теперь река вскрылась, понеслась вперед тяжелым потоком и потащила с собой все льдины, коряги, и все, что скопилось в ней за долгие часы ожиданий, все рванулось теперь, не унять. И он подчинился этому зову. Да и сосед поощрял:
— Говори, сынок, облегчайся. Поди, у моря впервые?
