– Вот видишь, даже телефон тебя не выдерживает.

– Ладно, скажи лучше, когда ждать тебя? Может, снова Николу прислать?

– Нет, Сережа, Николу не беспокой больше. Здесь машину дадут мне. Главное – больному помочь.

– Ох, Наташа, Наташа! И что мне с тобой делать? Значит, говоришь, внук Фархетдинова? Надо же! Старику привет большой. И о себе смотри не забывай. Слышишь?

Опустив трубку, Наталья Мироновна вздохнула, откинулась на спинку стула. Только сейчас она почувствовала, как сильно устала.

От штаба дивизии до городка ракетчиков две дороги: одна – прямая, через совхозные бахчи, другая – по берегу речки, петляющей между холмами и зарослями краснотала, карагачника и дикого шиповника. Первая – главным образом для транспорта, вторая – пешеходная. Майор Жогин избрал вторую. После разговора с полковником Жигаревым ему хотелось подольше побыть одному, успокоиться.

Его волновали сейчас не существенные изменения в плане боевой подготовки расчетов. Этого он ожидал. Задело за живое замечание начальника штаба, что он, Жогин, слишком увлекся технической стороной совершенствования пусковых установок в ущерб основной учебе. К тому же замечание это полковник высказал как бы не от себя, а сославшись на комдива: «Учтите, генерал недоволен вами, Григорий Павлович. И вообще, вы можете связаться с НИИ, написать туда, изложить свои взгляды, догадки. А мы с вами солдаты, и задачи у нас солдатские. Так что давайте поймем друг друга и больше объясняться по этому поводу не будем».

Жогину почему-то не очень верилось, что командир дивизии так пренебрежительно относится к его инженерной работе. Возможно, конечно, о связи с НИИ Мельников какой-то разговор и вел. Но разве одно исключало другое? Да и что значит «слишком увлекся»? Ведь если бы ему удалось изменить конструкцию прибора наведения… Ах, если бы удалось! Жогин остановился, притянул к себе гибкую таловую ветку и долго в задумчивости рассматривал ее. Мелкие острые листочки, словно наперекор увядающей природе, были зелеными, как в начале лета. Над берегом стояла тишина, и только певуче позванивала вода на каменистых перекатах да где-то в зарослях одиноко выводила замысловатые трели не то крапивница, не то мухоловка. От деревьев и косогоров падали длинные тени.

И Григорию вдруг вспомнилась та зима, когда он не служил еще в этой дивизии, а просто приехал в отпуск к родителям. Как-то с Мельниковым отправились на охоту. Возвращались так же вот под вечер. Усталые, заиндевелые, они долго сидели на снежном холме, рассматривали крупную огнисто-рыжую лису, которую подстрелил Сергей Иванович возле колхозного омета. Мельников спросил: «Хороша? Могу подарить… Ну что раздумываете? Берите и пристегивайте к поясу». Потом они говорили о службе, о замыслах, которые волновали обоих. Григорий сказал тогда, что посчитал бы для себя за счастье послужить с Мельниковым в одном полку или хотя бы в одной дивизии. И сказал это вполне чистосердечно.

И вот судьба привела Григория после академии и курсов в ту самую дивизию, которой командовал теперь Мельников. Произошло это год назад, когда так же вот было по-осеннему тихо и солнечно и листва на деревьях была еще зеленой. Мельников по праву старшего дружески обнял Григория, завел к себе домой и долго расспрашивал о семье, о родителях. Потом сказал: «Ну вот и замечательно, Григорий Павлович, теперь вы, можно сказать, на самом переднем крае у нас в дивизии, бог ракетного грома. Так что развертывайтесь».

Жогин мысленно пытался проследить свои отношения с комдивом. За последнее время они почему-то стали весьма официальными. Встречи происходили главным образом на служебных совещаниях, в поле на тактических занятиях. Как-то в начале лета Мельников задержал Григория после командно-штабных учений на высоте Круглой, пригласил в свою машину и, пока ехали степными проселками, расспрашивал о том, где теперь находится и что делает отец Григория, Павел Афанасьевич, и каковы отношения у сына с отцом. Но Григорий рассказать почти ничего не мог, потому что его службу в этой дивизии отец, не забывший старого служебного конфликта с Мельниковым, расценил как сыновнее отступничество и не скрывал этого в своих редких и коротких письмах. Узнав об этом, Мельников попытался успокоить Григория. Что ж, ничего не поделаешь, у каждого свой характер.

Потом еще раза два встречались они также вот на полевых занятиях, обменивались кое-какими житейскими впечатлениями, но уже мимоходом и без прежней душевности. А на испытательном полигоне у Григория с комдивом разговора вовсе не получилось.

Григорий не заметил, как, преодолев все косогоры, добрался до своего городка. Перед входом в казарму он встретил сержанта Ячменева и ефрейтора Машкина. Ячменев, непомерно длинный, костистый, как ни старался обычно, отдавая честь, держаться прямо, непременно клонился или влево, или вправо. Товарищи по этому поводу частенько шутили: «Ты, Костя, подпорочку с собой носи». У ефрейтора, наоборот, телосложение было плотным, осанистым, и честь он отдавал так, что со стороны все любовались им и дружески подтрунивали: «Ну, Машкин, у тебя все виды на генерала, не меньше».

На этот раз Машкин сплоховал немного. Он, по-видимому, был сильно озабочем чем-то и, увидев майора, принял стойку «смирно», взял под козырек, не надев зажатой в левой руке пилотки. Сержант Ячменев, заметив это, стушевался тоже и вдруг умолк в самом начале своего доклада. В другое время за такую оплошность майор непременно распек бы и сержанта, и ефрейтора, заставив подойти и доложить заново. Но сейчас ему было не до этого. Уходя в штаб дивизии, он поручил Ячменеву и Машкину, как лучшим математикам части, скрупулезно пересчитать все, что успел сам рассчитать за вчерашний вечер. И пока он был у полковника Жигарева, а расчеты занимались на плацу строевой подготовкой, друзья-математики сидели в ленинской комнате над сложными вычислениями.

– И что же получилось? – спросил нетерпеливо Жогин. – Давайте выкладывайте.

Ячменев хотя и с обычными своими покачиваниями, но вполне обстоятельно доложил, что ошибок в расчетах не обнаружено. А ефрейтор Машкин, успевший надеть пилотку и принять строгий, молодцеватый вид, деловито прибавил:

– Так что, товарищ майор, больше всего времени в подготовке данных забирает у нас прибор-поправочник.

– Похоже, – согласился Жогин. – И что будем делать?

Сержант и ефрейтор переглянулись, но смущенно промолчали.

– Значит, предложений нет?

– Почему же, кое-что есть, – сказал Ячменев нерешительно.

– Ну-ну, интересно.

– Прибор несподручный, товарищ майор.

– Что значит несподручный?

– Возни с ним очень много: барабан, таблица, шкала и еще ручка, будто рог козий. Пока приноровишься, время уже пролетело.

– А может, плохо работаем, опыта нет нужного? – заметил Жогин и перевел взгляд с Ячменева на Машкина. – Как вы, ефрейтор, считаете?

– Конечно, тренировки маловато, товарищ майор, – без энтузиазма согласился Машкин, – но прибор все же неудобный. Это факт.

– Неудобный или несовершенный?

– И то и другое вместе.

– И как же теперь быть?

– Не знаю, товарищ майор.

– Приходите вечером ко мне домой. Там вместе подумаем, чем прибор хорош, чем плох и что можно сделать, чтобы ускорить работу с ним.

Поднимаясь на третий этаж, Жогин вдруг остановился на лестнице, ошеломленный бойким детским шумом. Шум доносился из его квартиры в приоткрытую дверь. Притаившись, он стал слушать. Верховодили компанией его дочь, первоклассница Машенька, и жигаревский парнишка, который учился с Машенькой в одном классе. Машенька изо всех сил старалась утихомирить своего напарника.

– Ну, Слава! Ну погоди! – кричала она с явной обидой в голосе. – Я покажу сама все и ничего, ни капельки, не пропущу!

Но Слава не желал ее слушать.

– Во, глянь!.. А во!.. – вопил он, переполненный неуемным восторгом. Ему вторили другие ребячьи голоса, не менее восхищенные: