Как сказал Синдзе, нельзя ни на секунду терять бдительность. Чистка винтовки? Мытье посуды? Ботинки? Уборка помещений? Стирка мелочей старослужащим солдатам? Печка? Пожарная бочка? Заучивание наизусть «Высочайшего эдикта воинам» и «Руководства»? Все сделано.

Если так, все в порядке и надо поскорее заснуть. Завтра не за горами, завтра он должен быть бодрым.

Кадзи не мог заснуть, все ворочался с боку на бок… Ноги были ледяными. Видно, озяб, когда скалывал лед на плацу у казармы. Растирая ногой ногу, Кадзи прислушивался к вою ветра. Он казался каким-то обиженным, жалобным. Навязчивые звуки врывались сквозь тонкие стены, несли с собой лавину воспоминаний.

Вначале расплывчато, где-то на краю сознания, возникла Митико. Как она далеко! Их разделяет степь, полторы тысячи километров, занесенных снегом. И кажется, это расстояние увеличивается с каждым днем. Рано или поздно будет отдан приказ о переброске его роты на фронт, на юг. И может, оттуда уже не будет возврата, не будет встречи с Митико.

«Я никогда не забуду двести дней нашего счастья в Лаохулине, — писала Митико. — Пожалуйста, пиши мне чаще, чтобы я могла делить с тобой твои горести…»

Воспоминания порождали нестерпимую тоску. Из всего сказанного подпоручиком Хино Кадзи запомнил только одно: «Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой».

Да, так точно, господин подпоручик. Домой хочу. Спать с женой хочу. Хочу вдохнуть ее тепло. Может, и Митико сейчас прислушивается к ветру? Что ей снится? Он пытался вспомнить ее всю, женщину, изливавшую на него поток счастья… Но образ уже исчезал, растворялся, и только попусту бурлила кровь, а за окном ухали разрывы, похожие на пушечные залпы; это трещал лед на болоте.

Кадзи глянул на соседнюю койку. Охара тоже не спал. Его маленькое лицо, казавшееся в тусклом свете ночника болезненным, по временам тихо вздрагивало. Подслеповатые глаза, такие странные без очков, блуждали по перекладинам потолка. Охара тяжело вздыхал.

Этот человек всего на два-три года старше Кадзи. В прошлом корреспондент провинциальной газеты. Он остро переживал нелады между женой и своей престарелой матерью. «Я у нее единственный сын, что называется, маменькин сынок. Последние годы мать все охала, совсем, мол, состарилась, женился бы ты поскорей… Сама настаивала, а теперь жене жить не дает, видит в ней врага кровного, — пожаловался как-то Охара. — Когда меня призвали, я утешал себя — дескать, без меня они поладят». Однако надежды Охары не сбылись. В письмах жена и мать обливали друг друга грязью. Хилому Охаре служба в армии была явно не по силам. Он таял на глазах, а тут еще они донимали его своими плаксивыми жалобами. Как-то он сказал Кадзи: «Мне все кажется, что я не выдержу все это, заболею и умру». Это было похоже на правду.

— От дум голова пухнет, — пробормотал Кадзи. Он сказал это себе самому.

Охара чуть заметно кивнул. Но сколько ни думай, от этого ничего не изменится. И в один прекрасный день эту подозрительную тишину пограничного района, где по ночам лишь рыдает ветер и трещит лед, нарушит сигнал тревоги — и тут уж всем крышка. Наверно, потому такой смысл приобретают воспоминания, которые ворошишь по сто раз на дню.

Старослужащие громко храпели.

Во сне скрипел зубами Саса, бывший лакей второразрядного отеля, развлекающий солдат грязными анекдотами. «Этот не падает духом, этому терять нечего, — подумал Кадзи. — Каждый живет, как может; этот сохраняет свое благополучие с помощью анекдотов». После вечерней поверки Саса вместе с новобранцами колол лед. Он сыпал остроты, бодрился, стараясь не отставать от молодежи, хотя по всему было видно, что лом ему не под силу. А уже в казарме Саса осклабился всем своим сморщенным лицом и, хитро подмигнув Кадзи, извлек из внутреннего кармана мундира маленький бумажный пакет и, приложив его к щеке, пробормотал:

— Ну, спокойной ночи. Не мешай мне спать.

Казалось, ему не терпится развернуть пакет, но посторонние взгляды и обычная перед отбоем сутолока мешали. Лишь снимая ботинки, он снова склонился над пакетом. Его обступили новобранцы.

— Хоть сегодня бы дали поспать как следует, — огрызнулся он.

— Что ты колдуешь, Саса?

— Ничего, просто повторяю заклинание. Без него не уснуть. — И Саса доверительно взглянул на Кадзи.

Когда они наконец остались вдвоем, Саса смущенно спросил:

— Ты, наверно, думаешь, — чудит старик?

Кадзи покачал головой.

Нет, он совсем этого не думает, а, напротив, завидует тому, что Саса во что-то верит.

— Я не вижу тут ничего чудного, — сказал Кадзи, — только не очень-то показывай другим, а то талисман потеряет силу.

— И то правда.

Он спрятал заветный пакет в карман мундира. Волосы его жены. Уходя на войну, он придумал себе талисман. То есть решил, что если возьмет это с собой, то вернется целым и невредимым.

Застывшие ноги никак не согревались. Может, лучше подняться и почитать в унтер-офицерской комнате «Руководство»?

В коридоре стукнули прикладом. Ежевечерний обход отделения дежурным ефрейтором.

Эту неделю дежурил Баннай. Бывший скотобоец, прославившийся своей грубостью. Кто-кто, а этот умел придраться.

Авось пронесет! Только бы все сошло благополучно!

Кадзи шепнул Охаре:

— Идет.

4

Распахнулась дверь. Сначала показался ружейный приклад, потом в тусклом свете ночника выросла фигура дежурного.

— Притворяемся? Как же, пойдет к вам сон до моего прихода!

Баннай зажег свет и, выстукивая прикладом по каждой доске пола, начал проверку. Новобранцы ежились под своими тонкими одеялами, дрожали от этого стука. Баннай это прекрасно знал, ибо сам был новобранцем четыре года назад. Тогда тоже, неизвестно зачем, его подымали с постели среди ночи, заставляли вставать на четвереньки и били по заду ружейным прикладом. Совершил ты какой проступок или нет, но раз бьют, значит, за дело. Это вроде пошлины, она будет взиматься с тебя до тех пор, пока ты не перейдешь в категорию старослужащих. И сосчитать невозможно, сколько ударов вынесло могучее тело скотобойца. И не забыло их. А армия — такое место, где удары не вернешь тем, кто их наносил. И потому, как только ты избавляешься от обязанности принимать удары, ты возвращаешь свою долю сторицей тем, на кого эту обязанность возложили.

Баннай возился подозрительно долго. Кадзи начинал беспокоиться. Чуть приоткрыл глаза. Баннай стоял возле печки.

— Пр-р-рекрасно!

Вот он опять стукнул прикладом об пол.

— Новобранцы, подъем!

Двадцать новобранцев почти одновременно сели на койках.

— Становись!

Двадцать человек выстроились у своих коек по стойке «смирно».

Лицо Банная на мгновение осветила озорная улыбка.

— Сжать зубы, расставить ноги!

Затем, размахивая руками, Баннай начал наносить удары с точностью механизма. Левой рукой — слева, правой рукой — справа. Движение этого механизма на мгновение приостановилось, когда с носа Охары слетели очки. Они были, если можно так выразиться, его настоящим зрением, и поэтому Охара поспешил поднять их. На Сасе Баннай промазал. Осоловевший со сна Саса чуть подался назад, и кулаки Банная в первый раз метнулись туда и обратно впустую, так что Баннаю пришлось повторить. Талисман не помог Сасе.

Не обделив никого, Баннай, порозовевший от удовольствия, весело спросил:

— За что я бил, все знают?

Нет, они не знали. Кадзи напряженно думал. Кажется, он весь день был начеку. Вроде все было учтено.

— Может, ты знаешь?

Баннай вопросительно уставился на солдата 2-го разряда Таноуэ, стоявшего ближе всех к печке.

— Нет, нам это неизвестно.

— А ну-ка, повтори еще разок!

Таноуэ тут же спохватился. Здесь нельзя говорить, как на гражданке, здесь нужно отвечать «никак нет» или «так точно». Но для него обращение по форме было мукой. Он не мог к нему привыкнуть — и все тут.

— Никак нет, не понимаю! — гаркнул он.