— Что, не ожидал меня здесь встретить?

Фуруя не выдержал прямого взгляда Кадзи.

— Э… этот человек говорит, что подаст в суд на Окидзиму.

— А ты ему помоги, ведь вы, кажется, дружки! — Кадзи схватил Фуруя за грудь и притянул к себе. — Помолчи! Оправдываться не стоит! Ты до каких же пор думаешь меня за нос водить?

Ему хотелось бросить Фуруя наземь, но он только с силой толкнул его от себя. Тот ударился спиной о стенку, но на ногах устоял. Страх у него уже прошел, он принял решение. Если Кадзи собирается донести на него — пусть! Он сам донесет в жандармерию на Кадзи. Ведь о последнем побеге спецрабочих Кадзи умолчал! Посмотрим, кому будет больнее.

— Заработать захотел или меня столкнуть?

Фуруя не ответил.

— И то, и другое, верно. Ну, вот что: доносить на тебя я не буду, можешь быть спокоен. Но рекомендую тебе убраться подальше отсюда.

Фуруя стоял, опустив голову: так лучше, не видно выражения лица.

— Никакой работы я тебе поручать не буду. Гнать тебя не собираюсь, лучше сам уходи. А захочешь дальше испытывать мое терпение — хуже будет. Ну?

— Я в отделе работаю уже десять лет… — виновато ответил Фуруя, не поднимая головы. — Другой работы не знаю…

— Трудновато уйти от кормушки? А уходить надо! Ты заделайся подрядчиком и обводи меня вокруг пальца, — насмешливо сказал Кадзи. — А своего дружка оформи для отправки в городскую больницу. Расходы за счет Усиды. А то, может, сам уплатишь? Заработал, наверно, достаточно? А мы платить не будем.

Пока Кадзи не ушел, Фуруя так и не поднял головы.

18

— Я тебя понял, — сказал директор, расплывшись в улыбке. — С кем не бывает! Помнишь, ты на меня тогда набросился из-за Окадзаки, а сам, видно, не хочешь возбудить дело против Окидзимы. Но тебе, я полагаю, мешает дружба. А я тогда закрыл глаза на справедливость ради интересов дела. Понял?

— Понял, — Кадзи крепко сжал губы. Эх, набить бы морду и директору, и Окидзиме, и Фуруя!

— С Окидзимой я сам поговорю. Все это пустяки. Старайся не размениваться на мелочи, — сказал директор уже более холодно. — Для вас, руководящих работников, высшая мораль — это стремление добыть лишний кусок руды для фронта и тем самым ковать нашу победу. Это основа основ. А все остальное мелочь. Понял?

— Понял, — машинально ответил Кадзи.

Поздно вечером, когда Кадзи и Митико собирались ужо ложиться спать, раздался бесцеремонный стук в дверь. Пришел Окидзима. От него несло винным перегаром, выпуклые глаза совсем лезли из орбит.

— Считаешь, что без меня тебе будет легче? Так и скажи, — проговорил он еще с порога.

Кадзи счел разумным промолчать.

— Не стесняйся, если так считаешь, говори прямо.

Вошла Митико.

— Может, пройдете в комнаты? — предложила она.

Но Окидзима скользнув по ней взглядом, даже не поздоровался.

— Ну так как?

— Ты пьян.

— Боишься, буду скандалить? А я не пьян. Ну, выпил с директором, вот и все. — Окидзима был сильно пьян, но держался на ногах твердо.

— Ну что ж, тогда объясните, — сказал Кадзи, глядя в глаза Окидзиме, — почему вы так озверели? Ведь не кто другой, а именно вы должны были ограждать меня от легкомыслия.

Окидзима мрачно улыбнулся.

— Вот и директор то же самое говорит. — Но тут мысли Окидзимы, видно, куда-то свернули, и он заговорил уже другим тоном: — Да, есть новость! Шеф изволит пребывать в отличном настроении от достижений на руднике. Отличившихся будет награждать! И как ты думаешь, кого наградят? Окадзаки, конечно! Но потом начальство решило, что из нашего отдела — так сказать, движущей пружины производства — тоже надо отметить достойнейшего. Я сказал директору, что достоин такой награды один только Кадзи.

Кадзи нахмурил брови. Из хороших или дурных побуждений, но этот Окидзима болтает лишнее.

— Шеф был того же мнения, — продолжал Окидзима, не обращая на Кадзи ни малейшего внимания. — Про себя-то он, видно, уже давно так решил. А когда я об этом сказал, он замялся и говорит: «Если тебе, нашему старому работнику, не будет обидно, то я награжу Кадзи». Но ты же знаешь, что я не обижусь. Весь этот почет для меня чепуха. Правда, наградные, кажется, будут изрядные, и это уж не чепуха.

Кадзи слушал Окидзиму с равнодушным видом, но невольно подумал о конверте с наградными. Наверно, он будет не тощий. Неплохо было бы порадовать Митико, съездить с ней в город купить ей хорошую шубу. Правда, она все твердит, что ей ничего не нужно, но от такого подарка, пожалуй, не откажется.

Но тут на ум пришло другое. Если его награждают, значит, он действительно помогал укреплению военной мощи Японии, действительно служил военщине. Выходит, он свалился в ту самую яму, которую все время старался обойти. Значит, нужно отказаться от награды. Но под каким предлогом? Правда, он сам еще ничего не слышал от директора. Ну а если?

Стараясь скрыть свое замешательство, Кадзи переменил тему разговора.

— Вы еще не ответили на мой вопрос…

— А, это про меня?.. Да так, груб от природы, вот и все. Или это ничего не объясняет? — сказал Окидзима и вызывающе рассмеялся. — Помнится, я как-то сравнил и себя и тебя с шестеренками военной машины. Но это сравнение страдает неточностью, надо найти другое… Никакие мы не шестерни, мы просто тюремщики. Хоть ты и заявил как-то с гордостью, что ты не тюремный надзиратель, но все это слова. Ты самый настоящий надзиратель! Как только узники начинают бунтовать, мы их плетью да по морде, чтоб угодить начальству, а то ведь самим попадет. Вот кто мы такие. А начальство в нашей тюрьме — правление компании или, если угодно, дерьмо-жандармы. Вот ведь как дело обстоит, сударыня! — Последние его слова были обращены к Митико.

Митико растерялась. Между этими двумя мужчинами, стоявшими друг против друга, казалось, возникла такая стена отчужденности, что любезной улыбкой или учтивой фразой преодолеть ее уже было нельзя.

— Что же дальше? — процедил Кадзи.

— Ничего! — как плевок, бросил Окидзима.

— Отделаться от этого одним сарказмом не удастся, — сказал Кадзи. В его голосе зазвенел металл. — Давай доведем разговор до конца. Чего хочешь ты? Ведь у тебя тоже должна быть какая-то цель?

Окидзима уперся взглядом в Кадзи:

— Ты еще долго намерен вести свою линию?

— Какую именно?

— Соблюдать справедливость там, где ее уже не может быть?

Кадзи опустил глаза. Его взгляд скользнул по стройной фигуре Митико. Но мысли его были далеко от жены, в ушах звучал вопрос Окидзимы, мучительный, неразрешимый, на который не было ответа.

— Не знаю…

— Увиливаешь! — Строгое выражение лица Окидзимы смягчилось. — Ты только не думай, что я тебя осуждаю. Я не раз тебе говорил: я шел за тобой, ибо считал, что ты поступаешь правильно. Но сейчас я понял, что не выдержу, не смогу, не сумею. Короче говоря, я не могу участвовать в твоих фокусах. Война поставила людей в нечеловеческие условия, а мы все барахтаемся, пытаемся и человеческое достоинство сохранить и участвовать в бойне. Ведь тебя с первого дня, как ты приехал сюда, эти противоречия опутали по рукам и ногам, а ты все ползешь. Что ж, видно, у тебя есть силы ползти и дальше, а я не могу — выдохся. — Окидзима рассмеялся недобрым смехом. — Помнишь, я шутил насчет слабости гладкошерстных лошадей, а ты ответил, что еще, мол, неизвестно, кто раньше сдаст. Теперь я признаю: ты победил. Не знаю, может быть, я более прямодушен, но, так или иначе, не обманываю себя: не важно, победим мы или проиграем войну, я прикован к ее колеснице, и мне не освободиться. А раз так, я и живу обыкновенно — пью, с бабами балуюсь и не размышляю над проклятыми вопросами. А ты все ищешь, все хочешь не переступить грани между добром и злом. А кто знает, где эта грань и можно ли вообще прожить, не переступая ее…

— И поэтому ты лупишь людей по морде направо и налево? Все равно плохо, так стоит ли церемониться!

— Может быть, и так. Когда доводят, то и бью. Бью не как японец, а просто как вспыльчивый мужик. А ты ведь прежде всего японец, а потом уже кто-то там еще. В этом разница между нами. Я не собираюсь хитрить. Возможно, мои поступки расходятся… ну, что ли… с моими убеждениями. Но я от этого ничуть не страдаю, не испытываю неудобства. Хотя вся наша жизнь сейчас сплошные неудобства. Но человеку безнравственному гораздо легче мириться с этими неудобствами, чем восставать против них.