Кадзи вырвался и пошел прочь. А потом сам же ждал Окидзиму у дверей конторы.

— Таких, как я, раздвоенных, половинчатых личностей, среди студентов было много, — задумчиво объяснял он. — Они «просвещали» массы. За это их арестовывали, мучили. И хотя в тюрьмах они держались стойко, но в конце концов все-таки обращались в «истинную веру». Не потому, что страшились пыток, нет! Боялись похоронить свою молодость в застенках. И все они оправдывали свое отступничество совершенно одинаково: чем влачить бессмысленную жизнь за решеткой, лучше притвориться «обращенным», выйти на свободу и снова включиться в движение… Если бы это было шаг назад, два шага вперед! Нет, это было шаг назад и еще два шага назад… Назад и назад! Всю жизнь! Посмотри хотя бы на меня. Непрерывные попытки самооправдания и непрерывное утверждение шкурного эгоизма! Ты хочешь, чтобы я и дальше шел по этому пути?

— Если ты ждешь от меня сочувствия — сожалею. — Окидзима поднял на Кадзи хмурый взгляд. — Я не расположен искать в тебе погибшего бойца революции. Я не льщу себя пустыми надеждами, что я, мизерный зубчик ничтожной шестерни, смогу остановить гигантский маховик военной машины. И ты, Кадзи, тоже мизерный зубчик. Будешь ерепениться — сломают. Пусть ломают? Но уж тогда хотя бы за дело! Не из-за Окадзаки же…

Кадзи молчал.

Сохранить себя для блага оставшихся шестисот?.. Нет, не шестисот, а десяти тысяч обездоленных людей. Не больше ли в этом здравого смысла, чем в жертвовании всем своим будущим ради возмездия за одного?

Дело об убийстве рабочего будет навечно погребено в воронке рудного спуска. Преступление совершил Окадзаки. Но он виновник лишь физической смерти человека. Надругательство над этой смертью, осквернение справедливости сокрытие зла — все ляжет тяжким бременем на совесть другого — на него, Кадзи…

Он стоял у проволоки, и ему захотелось вырвать из груди оледеневшее от тоски сердце и швырнуть его под ноги тем, по другую сторону ограды: «Нате, возьмите, вот все, что у меня осталось!»

Он медленно заговорил:

— Пусть так. Но если вы будете относиться ко мне как к завоевателю только потому, что я японец, вы потеряете единственного сочувствующего вам здесь человека.

— Сочувствующего? — с ненавистью спросил Хоу.

Он хотел сказать что-то еще, но Ван остановил его.

— Пока убили одного, — сказал Ван.

— Но я намерен выполнять свой долг, — ответил Кадзи.

Позади послышались визгливые женские голоса. Это мадам Цзинь «привела своих девушек».

Кадзи пошел к пропускному пункту.

— Открой и пропусти этих, — сказал он охраннику.

Охранник отворил оплетенные колючей проволокой ворота.

— В каждый барак по десять, — бросил Кадзи. — До десяти часов вечера.

Ворота со скрипом закрылись.

34

— Ну вот, одна несушка у нас уже есть! — с сияющими глазами объявила Митико. — Как закудахчет! Я подумала, что собака забралась, побежала, а там… — Она торжествующе покатала на ладони куриное яйцо.

Кадзи постарался улыбнуться. Он молча проглотил ужин и лег.

— Что-нибудь случилось? — встревожено спросила Митико.

Кадзи хотел было рассказать об убийстве в штреке, но промолчал. Назвать Окадзаки злодеем легко. И нелепо. Рассказывать — значит опять оправдываться, а оправдываться не хотелось…

— У тебя плохое настроение?

Он поморщился.

— Не спрашивай, прошу тебя.

Митико села, подобрав под себя ноги; короткая юбка не закрывала круглые белые колени.

— У тебя такое лицо, будто тебе не нравится дома, будто тебе все опротивело. Кадзи, ты молчишь?

Кадзи, не вставая, повернулся к ней:

— Ты вышла бы замуж за зазывалу из публичного дома?

Ему хотелось забыть, забыть… Он глядел на колени жены, воображение рисовало жалкие фигуры сорока женщин в пестрых халатах, тяжело волочивших ноги… Но Кадзи хотелось рассказать не о женщинах, а об убитом. Он пытался заслонить размозженное камнем лицо картинами чудовищного надругательства над этими женщинами в пестрых халатах — и не мог. Лицо убитого стояло перед глазами…

Митико смотрела на нервно бегающие зрачки Кадзи.

— С сегодняшнего дня я стал сообщником убийцы — и по профессии и по национальной принадлежности… — А про себя он добавил: «…и по моральному облику».

— Неправда! — крикнула Митико и почти шепотом спросила: — Кто он?

— Э, нет, имя своего соучастника я не выдам! — принужденно засмеялся Кадзи. — Ну как теперь, скажешь — это тоже только частичка моей работы? Нет уж, теперь рабочие не будут верить ни одному моему слову!

— Ты преувеличиваешь. — Митико тщетно искала слова утешения. — Пройдет время, все выяснится, и они станут тебе доверять.

— Хочется надеяться. Не надо меня утешать, Митико. Не надо хотя бы сегодня, до утра. Это ведь недолго. Пожалуйста, помолчи немного.

Все окаменело в Кадзи. Не было сил говорить, не хотелось думать.

— Плохо… — отрывисто шепнула Митико.

Звенящая тишина поглотила ее голос. Митико печальным, обиженным взглядом смотрела на Кадзи. Ее план брачной жизни не предусматривал таких ситуаций.

— Что плохо? — равнодушно спросил Кадзи.

— С тех пор как появились эти спецрабочие, тебя будто подменили, будто тебя нет совсем, как будто ты ушел…

Кадзи мрачно усмехнулся. Никуда он не уходил и никуда не пришел. В том-то все и дело. Он всегда где-то на полдороге. То он терзается угрызениями совести и ищет себе оправдания, то любуется коленками жены.

— …Я одна борюсь за наше счастье, — Митико говорила медленно, словно находила слова где-то в самой глубине души. — Ты уходишь из дому утром, приходишь вечером. Ты весь день работаешь. А я убираю дом, вожусь на кухне, кормлю кур. Ерунда все в общем… Но все, что я делаю, все связано с тобой. Я верила, что эти пустяки создают тебе дом, помогают тебе… Ведь это все такие вещи, которые может делать и прислуга, правда? Но мне кажется, что, если их делаю я, они приобретают какой-то особый смысл…

Ей хотелось верить, что она строит свое счастье. Так это было или не так, но она верила…

Они молчали и оба смотрели куда-то вдаль, словно оттуда, со стороны, к ним должно было прийти спасение.

— Прости меня, — сказал наконец Кадзи.

В самом деле, не для того же он превратился в сторожевого пса и пособника убийцы, чтобы не знать покоя даже в своей любви.

— Похоже, у меня сдают нервы.

Он приподнялся и привлек ее к себе. Митико прижалась к нему, уткнув голову под его подбородок. Но ответного порыва в себе она не почувствовала. Ей вспомнился тот день, когда они мчались на грузовике сквозь песчаную бурю. Вот так же прижавшись к нему, она была полна предвкушением счастья и благословляла свою судьбу.

Кадзи гладил шелковистые волосы Митико и смотрел на стену, на возлюбленных Родена в объятии, которым они не могли пресытиться. Каким далеким казалось ему теперь это восторженное упоение счастьем!

35

Через несколько дней, придя утром на службу, Кадзи приложил свою печатку к двум бумагам по вопросу о спецрабочих и отправил их с мальчишкой-рассыльным в контору рудника. Он написал их дома накануне вечером. Митико переписала их начисто красивым почерком на линованной бумаге. «Если твои предложения примут, — с надеждой сказала она, — с тебя свалится половина забот». В одном докладе он предлагал установить спецрабочим такую же заработную плату, как и вольнонаемным, при условии, что отдел рабочей силы будет хранить эти деньги до их освобождения из плена. Во втором содержался проект правил обращения со спецрабочими и обязанностей персонала по обеспечению безопасности пленных.

Рассыльный с бумагами ушел. Кадзи с волнением ждал телефонного звонка от директора. Конечно, он обрушится на Кадзи. «Ты что, считаешь экстренно необходимым внесение этих проектов именно во время штурмового месячника? Чем тратить время на пленных, поразмыслил бы лучше, как поднять выработку остальных, их все-таки больше!» И оба проекта будут отвергнуты. Нет, он еще повоюет за них. После постыдной капитуляции в этом деле с убийством он возьмет реванш здесь. Он заставит директора прекратить злоупотребления властью!