— Это что?

— Это у них приходо-расходная книга, — доложил Кадзи. — А также памятка карточных и других долгов.

— Ты что же, разрешаешь им играть?

— Видите ли, согласно правилам полагается всех замеченных в азартных играх арестовывать и препровождать в полицейскую тюрьму. Но полиция отказывается строить каталажку на десять тысяч человек.

В обычной обстановке директор не стерпел бы подобной дерзости, но сейчас он только нахмурился. Он продолжал изучать стену. В одном месте среди каракулей была выцарапана гвоздем женская фигура. Головы не было, ног ниже колен — тоже. Но в определенном смысле рисунок достаточно точно воспроизводил женщину.

— Это тоже памятка о долгах? — неожиданно загоготал директор.

— Возможно.

— Ну ладно, — директор повернулся к выходу. — Интересно, что за публику к нам пришлют?

— Конечно, с ярыми антияпонскими настроениями, можно не сомневаться.

— Гм, да, вероятно. Ведь они из нелояльных деревень. За ними нужно смотреть в оба. Никаких поблажек! — Пресытившись зловонием, которым были пропитаны стены казармы, директор спешил выбраться на свежий воздух. — С момента приема вся ответственность ляжет на нас. Прошу быть осмотрительными.

Кадзи и Окидзима привычно поклонились, выразив полную готовность повиноваться начальству.

Рабочие-ремонтники быстро обнесли четыре освобожденных барака колючей изгородью. У главных ворот поставили вышку для вооруженной охраны. К изгороди подвели кабель высокого напряжения. Закончив работы, Кадзи послал письменное донесение в жандармерию.

21

В день приема спецрабочих Окидзима настойчиво потребовал для конвоирования не меньше двадцати человек охраны. Он явно исходил из своего опыта службы переводчиком во время операций по «умиротворению».

— Без роты солдат я вообще ни за что не поручусь! — кричал Окидзима.

Кадзи спорил с ним до хрипоты, пожалуй, впервые за все время службы на руднике. Никаких конкретных оснований для такого упорства у него, собственно, не было. Он только твердил, что нечего устраивать здесь военные игры. Если шестьсот человек взбунтуются, они перебьют охрану независимо от того, будет в ней двадцать или пятьдесят человек.

— Привез же ты из Шаньхайгуаня пятьсот человек один, — убеждал он Окидзиму.

— Как ты не понимаешь, что тут совсем другое?

— Никакой разницы. Во всяком случае, мы должны относиться одинаково, что к тем, что к этим. Я не хочу ни замахиваться на них, ни обороняться.

Для встречи военнопленных Кадзи назначил восемь человек из отдела рабочей силы — трех японцев и пятерых китайцев. Фуруя, попавший в их число, доложил, что ехать не может. Сослался на боли в животе. По внешнему виду было непохоже, что он болен. Струсил? Что ж, у японцев есть причины побаиваться пленных. Кадзи внимательно посмотрел на двух других. Лица у них были невеселые, людям явно не хотелось браться за это дело. Кадзи освободил и этих.

— И ты можешь остаться, — сказал он Окидзиме. — Один справлюсь

— Геройство свое показываешь? — насмешливо процедил Окидзима. — Возьму и вправду останусь! Ну ладно, ладно, пошли.

Теперь их было семь человек — Кадзи, Окидзима и пять китайцев. Из конторы вышли все вместе. Окидзима помахал рукой куда-то в дальний угол площади. Повозка, стоявшая там в тени деревьев, тронулась и подкатила к ним. На ней оказались бочонки с питьевой водой и шестьсот обеденных порций по нормам для наемных рабочих.

Кадзи недоуменно посмотрел на Окидзиму. Он был посрамлен. Ему и в голову не пришло приготовить еду для пленных.

— Сдаюсь.

— Пустяки, — бросил Окидзима. — Пустяки.

До стыка магистральной линии ЮМЖД и Лаохулинской ветки было около восьми километров. Эшелон должен был подойти туда. День стоял пасмурный, шагалось легко.

— Чем мы, собственно говоря, занимаемся, а? — спросил Кадзи вполголоса.

Окидзима промолчал, всем своим видом выражая неодобрение очередному приступу философствования. Кадзи умолк, но не надолго.

— Нет, ты понимаешь, за что мы с тобой беремся? Мы добровольно становимся надзирателями лагеря военнопленных. Теперь и мы отвечаем за войну…

Окидзима вяло отмахнулся.

— Я смазчик, понимаешь, смазчик рабочей машины. Чтобы машина работала, ее нужно смазывать. А если она часть колоссальной и идиотской машины, именуемой войной, я в этом не повинен. Я автомат, понял? Мне думать не положено.

— Совершенно верно! Но почему так получилось? Почему человек настолько утратил волю…

— Спроси у своей матушки, — огрызнулся Окидзима, на этот раз рассерженный. — Это она тебя родила такого.

Они остановились у разъезда и стали ждать. Впереди, сколько хватало глаз, расстилался спокойный, однообразный пейзаж. Если повернуться спиной к Лаохулину, перед глазами, словно на учебном рисунке по перспективе, убегали в бесконечную даль и скрывались за горизонтом две прямые, как стрела, железнодорожные колеи в коридорчике из телеграфных столбов. Рельсы разрезали надвое зеленеющую степь, испещренную красными пролысинами бесплодного глинозема. Кроме кирпичного здания полустанка вдалеке, ничто не преграждало спокойной, безграничной шири неба.

Там, где небо и земля сливались, неожиданно показался белый дымок паровоза.

— Вот и пожаловали, — пробормотал Окидзима.

Дымок маячил на одном месте. Издали он казался невозмутимым, неподвижным, как старый китаец-возница, сидевший на телеге и бесстрастно покуривавший трубку, набитую табачной пылью.

Кадзи взглянул на китайцев, которых привел с собой. Они тоже казались непоколебимо спокойными. Даже на правильном, красивом лице Чена не было видно и следа размышлений о несчастных соотечественниках, которых должны вот-вот подвезти сюда. Мы стоим и ждем тех, кто должен приехать. Только и всего. Что пользы прежде времени думать? Больше ничего нельзя было прочесть на лицах этой пятерки.

Кадзи почувствовал, что от нервного напряжения у него вспотели ладони. Он украдкой глянул на Окидзиму; тот облизывал сухие обветренные губы. Кадзи шепотом спросил у Чена:

— Ты не волнуешься? Сюда едут твои сородичи. С ними, наверно, жестоко обошлись такие вот японцы, как я. Среди них могут быть земляки твоей матушки из Шаньдуна…

Чен только улыбнулся:

— Матушка приучила меня не противиться японцам.

Да, похоже, Кадзи презирал Чена именно за это отсутствие в нем чувства национального достоинства и вражды к поработителям. И вместе с тем благоволил к нему. За то, что Чен любил японцев. А больше всего за то, что он беспрекословно выполнял приказания Кадзи и был очень полезным работником.

— Там, в районах боев, тебя бы, наверно, прикончили как изменника.

Чен поднял на Кадзи глаза и долго не отводил их. Так смотрит на истязателя голодная, обессилевшая собака.

Наконец эшелон подошел. Паровоз и пять опечатанных пломбами вагонов. Машинист спрыгнул на насыпь и, не оглядываясь, пошел по путям к зданию станции. Окидзима и Кадзи недоуменно переглянулись. Через несколько минут из-за вагонов появился станционный служащий.

— Ключи от вагонов у вас?

— Нет, нам ключей не давали, — ответил Кадзи.

— Странно. А что в них?

— Какие-то машины. Точно не знаем, — сказал Окидзима.

— Едет, едет! — крикнул старик-возница, показывая трубкой куда-то вдаль.

На грунтовой дороге, идущей параллельно железнодорожной линии, бежало облачко пыли. Всадник гнал во весь опор. Кадзи сразу решил, что это старший унтер-офицер Ватараи.

Так оно и оказалось. Роняя пену и тяжело поводя трепещущими ноздрями, конь остановился перед ними, перебирая ногами на месте. Ватараи с седла крикнул: «Что за люди?» — и, узнав, что они из отдела рабочей силы Лаохулина, потребовал старшего.

— Я, — сказал Кадзи.

— Фамилия?

Кадзи ответил.

— Так, правильно. Кадзи. У меня так: если раз слышал, не забуду. Так вот, с этого момента спецрабочие передаются в ваше распоряжение. Напоминаю, это военнопленные. Следовательно, все, кто будет иметь с ними дело, обязаны подчиняться военным порядкам. И чтобы никакой халатности и разгильдяйства!