— Этот человек и я со своим другом стояли на противоположных позициях. Но тем не менее не могу не признать, что косвенно являюсь соучастником преступления…

Теперь уже за обоими стояли охранники с винтовками.

21

В полутемной общей камере было нестерпимо душно от запаха грязных человеческих тел. Знакомый запах — Окидзима много лет вдыхал его в бараках рудокопов, так что не страшно. В одном только была разница — там, на рудниках, его величали господином или учителем, здесь же он был среди равных. На него молча уставились несколько пар мутных глаз.

— Гляди, энтот, кажется, японец!

— Наверно, мукой «промышлял».

— За что его замели?

— Не знаю, но нос дерет.

— Пусть топает в угол. Нечего нам с японцем дружбу заводить.

На этом приветствия кончились. Окидзима стоял, сесть было некуда.

— Да не торчи ты, как штык, приземлись куда-нибудь.

Один низкорослый китаец подвинулся и примирительно сказал:

— Коли попал сюда, так будь своим.

— Эй, ты, пучеглазый! — крикнул китаец, сидевший у двери. — За что попал-то?

— Торговал втихую вот этим.

И Окидзима, озорно улыбнувшись, сжал кулак и отогнул большой палец и мизинец — это был жест курильщика опиума.

— Белым или черным?

— И тем и другим.

— Ну, теперь не скоро выйдешь.

— Сам знаю…

Окидзима вызывающе рассмеялся и посмотрел на решетчатое окошко. Бандиты и карманники, кажется, были несколько озадачены бойкостью и отменным китайским языком японца.

— Эй, новичок! — окликнул кто-то Окидзиму. — На допросах больше помалкивай, тяни. Надо выждать. Не сегодня-завтра гоминдановцы придут, а они опиум любят. Так что действуй с умом, может, и выйдешь.

Вдруг в окованную железом дверь раздался стук.

— Тихо!

Наступила тишина. Прислонившись спиной к стене, Окидзима сделал вид, что дремлет. Что сейчас делает Окадзаки, которого посадили в камеру напротив? Кто-кто, а он-то язык распустит — начнет всех подряд топить. Хорошо, что Кадзи здесь нет. Пусть в Сибири набирается ума-разума. Там его лакированный автомобиль гуманиста потрясет по сибирским колдобинам, придется пересаживаться на вездеход…

За стеной тюрьмы был, по-видимому, пустырь или спортивная площадка, оттуда доносились звонкие ребячьи голоса. Кто-то напевал:

Сырому подземелью

нужен свет лучистый,

А народному Китаю -

непременно коммунисты.

Окидзима поднял тяжелые веки.

— Опять поет, — протянул кто-то. — Этой девке, видно, коммунисты по нраву.

— Как думаешь, — спросил сосед Окидзимы, — гоминдановцы скоро придут?

— А что, при них, думаешь, легче станет?

— Еще бы, они частнику крылья не подрезают, а тут служи всему народу.

— Тогда, выходит, и тебе служат, ведь ты тоже народ.

Камера затряслась от хохота, и тут снова стукнули по железной двери.

— Кому трепаться охота, пусть треплется на суде! А до этого — чтоб тихо!

— А тот, за дверью, тоже народ?

— Вы, японцы, люди образованные, вы должны знать, — снова заговорил сосед Окидзимы, — могут Мао Цзе-дун и Чан Кай-ши поделить Китай пополам?

— Вряд ли. А ты за раздел?

Сосед кивнул.

— И куда ж тогда подашься?

— К Чан Кай-ши, конечно.

— Почему?

— Да кто же захочет стать нищим! Я вот работал, работал, накопил денег и отдал их в долг. А долг вовремя мне не вернули. Тогда я пошел в японскую полицию и забрал у должника дом и свинью. Такой договор был. Должник мой куда-то уехал. Прошло два года, и вот он сейчас вернулся и донес на меня. Меня забрали, обозвали кровопийцей и посадили, а дом тому вернули. Где же слыхано такое? И слова сказать нельзя, смотрят, как на злодея…

— Тебя-то отпустят.

— Ты думаешь? А дом вернут?

— Ну, это вряд ли.

Сосед недружелюбно посмотрел на Окидзиму.

— Если так, я отсюда никуда не пойду, пока не придут гоминдановцы. При них всем будет хорошо, тебя они тоже отпустят.

Окидзима рассмеялся; каждый мерит жизнь своей меркой. Этот ждет гоминдановцев, на что-то надеется. А ему, Окидзиме, на что надеяться? Для него нет оправданий. Ну что ж, постараемся хоть на суде держаться с достоинством. А все-таки страшновато. Окидзиме вдруг опять захотелось услышать голос, певший за окном. В этой незатейливой песне слышалась какая-то надежда.

Окидзима оторвал взгляд от окна и начал раздеваться.

22

На следующий день Окадзаки вызывали на допрос. Вернулся он примерно через час.

На ходу он крикнул Окидзиме скороговоркой:

— Кажется, все обойдется. Я про тебя ничего плохого не сказал.

Окидзиму вызвали на допрос на четвертый день. Ну, началось! Достоинство достоинством, а все-таки как хочется, чтобы все сошло с рук.

Допрашивал его человек, одетый в штатское, с нежной, как у ребенка, кожей. Казалось, на его лице никогда не росло бороды. По тому, как к нему относились сослуживцы, можно было догадаться, что человек в штатском — большая шишка. Работники управления называли его «товарищ Фан».

— Кажется, вас зовут Окидзима? Правильно? Садитесь, пожалуйста, — проговорил Фан на чистом японском языке.

— Скажите, когда кто-нибудь из вверенных вам и господину Кадзи пленных в Лаохулине бежал, вас вызывали в жандармерию?

— Да, вызывали.

— И что вы предпринимали?

— Да ничего. Кадзи, непосредственно отвечавший за пленных, старался, как мог, улучшить их жизнь. Я ему помогал, но результаты были мизерные. Побеги продолжались.

— А как вы думаете, почему?

— Они нам не доверяли.

— И тогда вы перешли к карательным мерам?

— Нет, что вы! Во всяком случае, Кадзи…

— Не нет, а да. Нам это хорошо известно. И тут нечему удивляться. Господин Кадзи, кажется, был даже награжден за повышение производительности труда. Так ведь?

— Да, так…

— Вы же не будете утверждать, что старались увеличить добычу руды, надеясь на поражение Японии? Ваши производственные успехи, конечно, были для вас важнее, чем положение китайских пленных!

Лицо Окидзимы стало багровым. Все, что подспудно копилось в душе, сейчас рвалось наружу. Он вспомнил свой разговор с Кадзи после капитуляции Италии. Многие японцы были уже тогда уверены в поражении, но многие еще надеялись… Но к чему оправдываться? Его не поймут…

— Простите, — сказал Окидзима, внезапно меняя тему разговора, — это у вас след от пули?

— Да.

Своими ясными глазами Фан посмотрел на Окидзиму.

— Вы долго были на фронте?

— Да, долго.

— В таком случае вам трудно будет понять… — Окидзима тяжело вздохнул. — Вам не понять, что мы были отщепенцами среди своих. Ваш путь не был таким противоречивым, поэтому вы сохранили чистоту души. И жизненная цель у вас не была связана с изменой родине. Больше того, она являлась оправданием вашей жизни. Потому вы и шли прямой дорогой. Мы же — совсем другое дело. Мы могли иметь прекрасную цель, но почти всегда она была сопряжена для нас с большими жертвами. И это коверкало нас.

— И все-таки я постараюсь понять вас, — сказал Фан, постукивая карандашом по чистому листу бумаги. — Но поймите и вы, что подобное объяснение не может служить оправданием военных преступлений.

— А я и не собираюсь оправдываться. Просто боялся слишком лобового подхода с вашей стороны.

— Хорошо, обещаю вам этого не делать. Однако факты неумолимы. И вот один из них: господин Кадзи отвечал за пленных, но поскольку они продолжали побеги, он решил в назидание другим… как это будет по-японски… сфабриковать побег, чтобы предать их в руки жандармов. Вы знали об этом?

Окидзима посинел от бешенства. Так вот что имел в виду Окадзаки, говоря, что он про него ничего плохого не говорил.

— Кто сочинил такую версию? Кадзи никогда этого не делал и даже в мыслях этого не имел. Бежавшие спецрабочие действительно были схвачены, но не мной и не Кадзи!