Казармы, как и все жилье в городе, строились с единственной целью: получше защититься от холода. Стены ставили толстые, окна — одно название. Внутри сумрачно и угрюмо, точно на складе. И мысли не приходило, чтобы жизнь в этих стенах могла таить в себе хоть что-нибудь светлое.

За три дня, которые Кадзи провел в казарме, никто не обратился к нему, и он ни с кем не пытался свести знакомство. В просторном помещении больше половины коек пустовало. Знакомый с армейской жизнью, Кадзи рассудил, что отсутствующие, должно быть, посланы в сторожевое охранение. Впрочем, чем меньше народу в казарме, тем спокойнее. Лучше всего, когда на тебя не обращают внимания. Порой он ловил на себе неприязненные взгляды, но делал вид, что не замечает их.

Как-то раз после полудня, когда в помещении почти никого не осталось, в казарму явился младший унтер-офицер и, расположившись за столом рядом с Кадзи, принялся что-то писать. Он то и дело вскакивал, выходил, опять возвращался. При этом он непрерывно напевал себе под нос: «Прощай, Рабаул, я скоро вернусь… И слезы разлуки туманят взор…»

Кадзи не знал ни песни, ни того, оставила ли японская армия отрезанный от всего мира обессилевший Рабаул или еще держит. Хотя если удалось подобру-поздорову унести ноги, то петь следовало не о слезах разлуки, а о слезах радости…

— Ты что, из госпиталя? — поинтересовался унтер.

— Так точно.

— Повезло! — Унтер засмеялся. — А часть твою тем временем угнали на фронт?

— Так точно.

— «Прощай, Рабаул, я скоро вернусь…» А я ведаю здесь спецподготовкой, — сообщил унтер. — Обучаю солдат основам противотанковой защиты… Ля-ля-ля… «И слезы разлуки туманят взор…» На зимние учения прикатил?

— Не знаю.

— Попадешь на учения — сможешь продвинуться в звании.

Кадзи промолчал.

— Или, может, хочешь схлопотать должность полегче?

— Мне все равно.

— Чего?.. Все равно, говоришь? Это верно, пока на своей шкуре не испробуешь, не угадаешь, где лучше… — Он снова запел: — «Так будь же мужчиной, сказала она…» С виду ты слабосильный. Впрочем, по нынешним временам оно, пожалуй, даже выгоднее. По крайней мере не попадешь в инструкторы по противотанковой обороне… — Унтер-офицер засмеялся. — Хочешь, поговорю со старшим писарем? Устроит тебя на нестроевую, а? Новичку, да к тому же только из госпиталя, в строю не сладко придется, а?

К этим последним словам Кадзи отнесся серьезно. Унтер говорил правду — чужак, приблудный, прибывший в часть из госпиталя, не мог рассчитывать на снисходительное отношение.

Неизвестно, что этот унтер, повинуясь минутному капризу, наговорил писарю, может, и вовсе ничего не говорил, но спустя несколько дней Кадзи действительно вызвали к дежурному по роте.

— С завтрашнего дня заступишь денщиком к поручику Кадокуре. Явишься к нему на квартиру в девять ноль-ноль, ясно?

10

В денщики назначали солдат смирных, болезненных, в строю нерасторопных. Смирным Кадзи считаться не мог, да и вся его предыдущая биография мало подходила для этой должности, но, согласно принятым в армии представлениям, солдат, только что возвратившийся из госпиталя, еще не солдат, а так, отброс. Видимо, поэтому ротный писарь и решил сплавить новичка в денщики, благо прежнего пора было возвращать в строй.

Кадзи принял новое назначение без особых переживаний. Может, оно и лучше, сказал он себе, чем попасть, например, в конюшню.

Прежний денщик поручика Кадокуры встретил его неприветливо, держался недружелюбно, ничего толком не объяснил но работе. Потом все-таки разговорился. Кадзи слушал и запоминал разные мелочи, касающиеся его новых обязанностей. Денщик злился на него за то, что по милости Кадзи ему придется участвовать в зимних маневрах. Что ж, это можно было понять. Когда мороз пробирает до костей, никого не обрадует перспектива провести почти три недели в открытом поле.

Под конец прежний денщик все же, как видно, смирился с неизбежным и, уже прощаясь, отозвал Кадзи на задний двор.

— У здешней хозяйки характер ужас до чего подозрительный, — шепнул он.

— Если что-нибудь пропадет, все готова свалить на денщика, так что держи ухо востро. Сестра поручика — красотка на загляденье. Но капризная — сил нет. Сам черт не разберет, что у нее на уме. А если бы не нрав этот поганый, так, кажется, рад бы ножки ей целовать…

— А сам?

— Поручик?.. Известное дело, офицер. — «Сам не знаешь, что ли?» — звучало в этих словах. — Чтобы тебя, денщика, офицер за человека считал, об этом ты и мечтать забудь. Денщик, брат, это еще похуже прислуги.

Кадзи усмехнулся.

— А все же здесь лучше, чем на зимних учениях?

— Ну… Это уж и говорить нечего…

Первое замечание от супруги господина поручика Кадзи получил в тот же день. Проступок состоял в том, что он израсходовал для ванны слишком много дров. Уголь оказался мелким, одна пыль, и, чтобы растопить поскорее, Кадзи подложил побольше поленьев. По мнению госпожи Кадокура, это свидетельствовало о том, что Кадзи «не понимает, какие трудности переживает страна».

— Если будешь так относиться к службе, не бывать тебе ефрейтором! — заявила она.

Оторвав взгляд от огня, Кадзи посмотрел на белое лицо с чуть тяжеловатым для женщины подбородком. Совсем еще молодая, немногим больше двадцати лет. Свежая, холеная женщина.

— Впредь буду экономить, госпожа.

— Да, но имей в виду, я не допущу отговорок, будто из-за экономии дров вода медленно нагревается. Солдаты вечно норовят отлынивать от работы. В моем доме это не пройдет!

С этого дня от Кадзи трудно было услышать что-нибудь, кроме «слушаюсь» и «понятно». Внешне он казался усердным, работал «исправно», так что замечаний получать больше не приходилось. Но трудился он так прилежно с утра до вечера вовсе не для того, чтобы доказать свою «преданность» и «усердие», которого требовала супруга поручика. Просто он понял, что во избежание выговоров и замечаний надо проявлять инициативу и находить себе занятия одно за другим, не дожидаясь напоминаний.

— Молчаливый, угрюмый, но работает хорошо, — признала госпожа Кадокура. Казалось, она довольна старательным денщиком.

Но Какуко, сестра поручика, с сомнением покачала своей красивой головкой.

— С виду он смирный, а что у него на душе — не поймешь…

— А что? — поручик взглянул на сестру. — Мне говорили, он был на подозрении в той части, где служил раньше. Ты тоже что-нибудь заметила?

— Нет, ничего определенного. Но мне почему-то кажется, что в душе он нас презирает… Даже интересно иметь такого денщика!

— Что ж тут интересного? — Поручик строго посмотрел на нее. — Денщик осмеливается презирать семью офицера… Это тебе интересно, что ли?

— А что? Он же не слуга, которого мы нанимаем за свои деньги. Вы тоже, братец, когда получаете приказ от командира батальона или другого начальника, тоже, наверно, думаете в душе: «Чтоб тебя черт побрал, болван!»

— Никогда в жизни так не думал! Приказ есть приказ.

— Нет, думаете! — девушка весело рассмеялась. — Знаете, что нельзя, а думаете!

— Послушай, что я скажу, и хорошенько заруби себе на носу! Я понимаю, тебе здесь скучно. Но это не означает, что тебе позволено забывать о чести и достоинстве офицерской семьи. Никаких фамильярностей с денщиком, слышишь?

— Очень нужно! Просто я сказала, что такого денщика даже интересно иметь в услужении. «Слушаюсь, госпожа!», «Понял, барышня!» А сам небось злится в душе.

Денщик — тот же лакей, это Кадзи понял. И слова императорского эдикта: «Приказ командира да будет для вас моим приказом!» тоже понял. А вот то, что денщик обязан выполнять не только личные поручения офицера, но и полностью обслуживать членов его семьи, — это уже выходит даже за рамки высочайшего эдикта — нерушимой заповеди армейской жизни. Человеку, ставшему профессиональным военным и получающему за это жалованье от государства, должен прислуживать без какого-либо вознаграждения другой человек, которому то же государство силой навязывает только одно — воинскую повинность! Кадзи возмущался. Кто они такие, офицеры? В чем их доблесть? Дармоеды, паразитирующие за счет казны! Так думал он. И если Какуко сумела уловить его настроение, это говорило о том, что девушка неглупа.